Ничто так не склоняло Чарльза Эмброуза к дарвинизму, как прогулка по узким улочкам Бетнал-Грин. Он видел не равных себе, которые оказались тут по неудачному стечению обстоятельств, а существ, от рождения обреченных на проигрыш в эволюционной гонке. Он смотрел в их бледные худые лица, на которых читалось угрюмое недоверие, словно создания эти ждали, что их в любую минуту могут пнуть, и думал, что здесь им самое место. Ему и в голову не могло прийти, что если бы с ранних лет их учили грамматике и кормили апельсинами, то в один прекрасный день эти люди очутились бы рядом с ним в «Гаррике», — что за дикость, в самом деле! Раз они не могут приспособиться к трудностям, следовательно, обречены на вымирание. Почему здесь так много малорослых? Почему они орут и визжат с балконов и из окон? Почему даже в полдень здесь столько пьяных? Чарльз, в изящном льняном сюртуке, повернул в переулок, и ему показалось, будто он смотрит на здешних обитателей сквозь железные прутья. Это вовсе не значило, что он им не сочувствовал, — даже животным в зоопарке нужно чистить клетки.

Августовским днем у Эдварда Бертона собрались четверо — Спенсер, Марта, Чарльз и Люк. Они намеревались пройтись по Бетнал-Грин, трущобы и притоны которого парламент задумал снести и построить на их месте чистые удобные дома.

— Это, конечно, хорошо, что закон принят, — сказал Спенсер, не подозревая, что слово в слово повторяет Марту, — но вы не задумывались, насколько еще вырастет детская смертность, пока его наконец претворят в жизнь? Нам нужны действия, а не законы!

Мать Эдварда подала лимонное печенье на блюде, с которого строго глядела королева. Миссис Бертон тревожило, что сын устал. В такой компании он все больше отмалчивался и отвечал лишь на тихие Мартины ремарки: «Не болит ли рана? Будьте так добры, покажите Спенсеру планы новых домов».

— То, что нужно, — заметил Спенсер, хотя в действительности ничего в этом не смыслил, и разгладил белый лист бумаги, на котором Эдвард старательно начертил, как умел — при том, что никогда этому не учился, — окруженный садом многоквартирный дом. — Если позволите, я возьму его с собой, покажу коллегам. Не возражаете?

Люк Гаррет дожевывал пятое печенье да озирал комнату, восхищаясь чистоплотностью миссис Бертон.

— Марта не успокоится, пока на Тауэр-Хилл не построят утопию Томаса Мора, — заметил он, слизнул сахар с большого пальца и обвел веселым взглядом ряды островерхих крыш за окном.

Написав Коре, он словно вскрыл нарыв: быть может, со временем станет больно, но сейчас он испытывал облегчение. Все, что он написал ей, было правдой, — по крайней мере, пока не положил перо. Он действительно не ждал ответа, ничего не требовал и не предлагал и не считал, что ему что-то причитается. Как знать, быть может, назавтра эйфория пройдет, но сейчас у Люка от счастья кружилась голова и настроен он был благодушно. Порой он представлял, как почтальон везет запечатанный конверт в мешке на багажнике велосипеда, и беспокойно гадал, как Кора примет его письмо: посмеется ли, расчувствуется, а может, оставит без внимания и будет жить как ни в чем не бывало? Скорее последнее, думал он; вывести Кору из терпения было не так-то просто, впрочем, как и растрогать: она ко всем относилась ровно, с одинаковой симпатией.

— Тогда вперед, в трущобы! — бодро воскликнул Чарльз и надел пальто, вспоминая, как давным-давно они с приятелем однажды вечером переоделись в женское платье, отправились в трущобы и слонялись под фонарями, приставая к прохожим.

— Вас могут попытаться облапошить, — напутствовал Эдвард Бертон (он еще недостаточно окреп, чтобы вернуться на работу в Холборн-Барс), — так что держите ухо востро, и тогда благополучно вернетесь домой целыми и невредимыми.