По ночам на болотах теперь дежурят. Караульные сидят у костров и записывают в журнал: «02.00 пополуночи, ветер юго-восточный, видимость хорошая, отлив. Ничего подозрительного не наблюдалось, только с 02.46 по 02.49 раздавались тихий скрежет и стон». Бэнкса в дозор не берут, поскольку, раз Наоми пропала, он, скорее всего, напьется с горя.
Детям Олдуинтера вовсе не по душе, что их держат взаперти. В одном из домов для бедняков мальчишка так одурел от скуки, что укусил мать за руку.
— Вот видите, — сказала та, демонстрируя Уиллу отпечатки зубов, — я сразу поняла: что-то будет, когда в дом залетела малиновка. Это из него змей лезет. — И, оскалившись, зашипела на преподобного.
Стелла сидит дома, каждый день пишет в голубой тетради («Мне бы хотелось, чтобы меня крестили заново в голубой воде в ясную голубую ночь»), но стоит Уиллу зайти в комнату, как она тут же закрывает свой дневник. Ей то лучше, то хуже, день на день не приходится. Стеллу навещают знакомые — слышали о женщине и о том, что случилось? правда, смешно? вы прекрасно выглядите, как никогда; где вы нашли такие красивые яркие бусы? — и уходят, качая головой и протирая руки обеззараживающим средством. «Она не в себе, — говорят они, — она мне призналась, что иногда во сне до нее доносится голос змея! И он зовет ее по имени!» И потом: «Что, если она и вправду его видела? Как думаете? Вдруг там действительно что-то есть?»
Уилл словно ходит по канату. Тонкому, натянутому над пропастью. С одной стороны, он и слышать не желает об этой напасти, об этом презренном суеверии: где это видано, чтобы слухи обрели плоть и кровь? Его долг — развеивать предрассудки. Он пылко читает молитву: «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах»,[42] но прихожане в этом явно сомневаются. Их не стало меньше, но они озлобились и часто отказываются петь. Никто и словом не обмолвился о разбитом подлокотнике скамьи, где по-прежнему можно разглядеть остатки хвоста, однако все рады, что чудища больше нет.
С другой стороны, ночами Уилл лежит без сна и гадает: что, если это кара? Стелла спит в другом конце коридора. Видит Бог, за ним водятся прегрешения (он вспоминает, как стоял на болоте, согнувшись пополам от похоти). Что, если у змея из Эссекса и его имя значится в списках?
От Коры нет вестей. Он думает о ней. Порой ему мерещится, что она прокралась к нему ночью и вставила свои глаза в его глазницы, чтобы он увидел мир так, как видит она. Стоит ему теперь взглянуть на комок земли в саду, как тут же хочется его раскрошить и посмотреть, нет ли чего внутри. Его так и тянет рассказать ей обо всем, но это невозможно, и ткань жизни кажется тонкой, тусклой. «За книжный шкаф в кабинете залетела стрекоза, — пишет он ей, — и так стрекочет крылышками, что я думать не могу». Но потом выбрасывает лист бумаги.
Кора письма читает, но ничего не отвечает. Она с Мартой и Фрэнсисом уехала в Лондон. «В это время года там чудесно», — говорит она и бездумно тратит деньги на дорогую гостиницу, изысканные кушанья, на туфли, которые ей не нравятся и которые она никогда не наденет. Она заглядывает на бокал вина с Люком Гарретом в «Гордонс» на набережной, где со стен капает вода на свечи, а на все вопросы о преподобном лишь надменно отмахивается. Но Гаррета не проведешь, и он бы обрадовался куда больше, продолжай Кора по-прежнему через слово с оживлением поминать Уилла.
Если Люк и Марта ожидали, что влюбятся друг в друга или же, напротив, станут друг друга презирать после того, что случилось в праздник солнцестояния, то оба очень ошиблись. Вместо этого они испытывают облегчение, словно солдаты, сражавшиеся бок о бок в смертельной битве, и к той ночи не возвращаются не то что в разговоре, а даже в мыслях. Тогда иначе было нельзя, вот и всё. С общего молчаливого согласия было решено оставить Спенсера в неведении: Люк его очень любит, а Марте он очень полезен — он собрал вокруг себя влиятельных и состоятельных политиков. По его мнению, в Бетнал-Грин следует построить новые дома, к жильцам которых никто не станет предъявлять моральных требований и в которых будут хоть какие-то удобства, а не просто крыша над головой.
Марта и Эдвард Бертон едят жареную картошку в Лайм-хаусе и обсуждают проекты, пока корабли из Новой Зеландии разгружают в порту мороженую баранину. Мы сделаем то-то и то-то, говорят они, по-свойски облизывая соленые пальцы, и не замечают, что каждый из них включил другого в планы на будущее. «Мне всего лишь приятно ее видеть», — поясняет Бертон матери, однако ту обуревают сомнения: девушка, вообще-то, хорошая, но уж больно задирает нос, да и выговор у нее как у образованной.
А вот чего Эдвард не замечает, когда в тот вечер возвращается домой с Мартиным журналом в руке, так это человека, который некогда ранил его ножом в тени собора Святого Павла и теперь караулит в переулке. Сэмюэл Холл поджидает его с тех самых пор, как Бертона выписали из больницы, — в другом пальто, но в кармане у него все тот же нож с коротким клинком, который с такой легкостью вонзается между ребер. Он уже с трудом вспоминает, из-за чего ополчился на Бертона, — кажется, они повздорили из-за женщины? — да и какая, в сущности, разница. Им движет лишь ненависть, подогреваемая выпивкой и бездельем; однажды его месть не удалась, и теперь он с нетерпением ждет случая довершить начатое. А то, что Эдвард Бертон стал любимцем богачей и те так часто его навещают и засиживаются так подолгу, лишь укрепило решимость Холла расправиться с ним, теперь все они стали его врагами. Он наблюдает, как Бертон стряхивает соль с рукава, вставляет ключ в замок и зовет мать, которая его ждет. «Значит, не сегодня, — думает Холл и прячет нож, — не сегодня, но скоро».
На похороны Крэкнелла приходит целая толпа, ведь никого не любят так сильно, как мертвых. Джоанна поет «Великую благодать», и у всех собравшихся в доме Господа глаза на мокром месте. Кора Сиборн прислала венок, который, как все догадались, стоил целое состояние.
Уилл полюбил гулять и часто ловит себя на мысли, что, по статистической теории, он вполне может оказаться там, где ступала нога Коры. На прогулке преподобный размышляет, как ему быть, и никак не может прийти к окончательному выводу. Стоит ему подумать о Коре, как его обуревают
