Он стоял по пояс в зарослях золотарника, озирая окрестности. Полуразвалившийся серый сарай на дальнем холме, несколько раз он видел там какого-то старика, однажды даже разглядывал его в бинокль, но так и не выяснил, кто это такой. К тому времени как Поу выпустят из тюрьмы, старик, поди, помрет, и он никогда его больше не увидит. Надо же, он ведь ничего про этого деда не знает, а такое чувство, будто что-то потерял в жизни. И сарая этого не увидит, и убегающих вдаль холмов тоже, потому что мать продаст трейлер и уедет отсюда, если его долго не будет. Мир и так уже изменяется, прямо на глазах, все, что знакомо и близко, оно все просто исчезнет. Раньше он об этом не задумывался. Если дадут полный срок, то, когда выйдет на свободу, будет старше, чем мать сейчас, за двадцать пять лет что угодно может случиться, даже города на Луне могут построить, лучшая часть его жизни останется позади. Выйдет старым подонком, а надо честно признаться, старых козлов он повидал, дерьмо это все. Никто не хочет и не захочет связываться с мужиком сорока шести лет, который полжизни провел за решеткой. Так и будет доживать один. Не нужный ни себе, ни людям. Это еще не говоря о том, как стремительно все меняется, двадцать пять лет, это ж он выйдет будто из петли времени, как в том кино, где воскресили пещерного человека. Все нынешнее станет полной фигней. Если, конечно, присяжные не проголосуют за смертную казнь. Смертельная инъекция, не знаю. Давай уж начистоту – подписываясь на это дело, беря на себя смерть Шведа, ты отдаешь свою жизнь. Слова как слова, подумал он, не хуже других, но ты не в силах взять в толк, каково это – отдать свою жизнь; должны быть какие-то другие способы объяснить, помимо слов. Специальная машина, которая подключается к мозгу, – и готово, дошло. Нет, это, пожалуй, чересчур. Такого никто не выдержит. Справиться можно, если постепенно, потихоньку, шаг за шагом, пока не поймешь по-настоящему, что это означает.

“Я отдаю свою жизнь”, – произнес он громко. Но все равно в сознании ничего не произошло, никакого образа, только едва заметный намек, с таким же успехом можно было сказать “Я хочу стакан молока”.

А ведь это даже не он пристукнул Шведа. И Швед не сделал ничего особенного, просто стоял рядом. Если бы Айзек прикончил мексиканца, ну тогда конечно, Поу запросто отмотал бы срок. Но Швед-то, он же просто там стоял, и все. Вот только вранье все это, ага. Он врет самому себе. Врет, чтобы не идти в тюрьму, он же знает, что если бы Айзек не убил Шведа, то другой, Хесус, перерезал бы ему горло. И нечего прикидываться, будто он не помнит, как их зовут. Выбор был между ним и Шведом. Билли Поу или Отто Карсон, который теперь гниющее мертвое тело. Отто Карсон должен был закончиться, чтобы Билли продолжался. Необходимое условие, вспомнил он. То есть Айзек-то ни при чем. Вроде бред, но так оно и есть. Нутром-то он хорошо понимал, вот только объяснить не мог. Слова тут не годятся; даже наоборот, чем больше думаешь об этом, чем больше болтаешь сам с собой, тем больше находишь оправданий, чтобы смыться. Истина, только истина имеет значение, а истина в том, что он, Поу, несет ответственность за убийство Шведа. Есть, конечно, и другие истины, такие же истинные, но почему-то важна только эта.

Хотел посидеть тут немножко, запомнить, как оно выглядит, он ведь так никогда толком и не видел этой красоты, он не то что Айзек, а теперь и времени-то в обрез. Поу вернулся в дом. Постучал в спальню к матери. В комнате пахло виски и сном, она разметалась на кровати, простыни скомканы. Он поправил одеяло, прикрывая ее, сел рядом.

– Иди сюда, – пробормотала мать.

Он улегся рядом, повернулся к матери спиной, и она обняла его сзади.

Ты как маленький ребенок, подумал он. Ну и пусть. А потом он, наверное, уснул, потому что не отреагировал на долгий навязчивый стук, пока дверь спальни не распахнулась. Поу приоткрыл глаза – Бад Харрис. Наклонившись над кроватью, он взял Билли за плечо, Поу нервно отодвинулся.

– Давай, парень, – сказал Харрис. – Пора.

Заметив, что Харрис смотрит на мать, Поу тут же вскочил и встал, закрывая мать от взгляда Харриса.

– Я минут пять колотил в дверь, – проворчал Харрис.

– Ладно. Сейчас иду.

Харрис вышел, было слышно, как хлопнула дверь. Поу сел на кровати, надел ботинки. Собирать нечего – все равно все, что он возьмет с собой, отберут. Надо бы, наверное, принять душ, может, в последний раз без свидетелей, но на теле еще сохранился запах Ли. Он слышал рассказы о мужиках в тюрьме, жены, когда к ним на свидание приходят, они суют пальцы туда, а потом дают своим мужьям понюхать, это как бы вместо секса у них. Поу всегда считал эти истории выдумками, но сейчас запросто мог себе представить такую картинку.

– Тебе нужно подготовиться, – сказала мать. Она уже сидела на кровати в мешковатой, не по размеру, футболке. – Ты должен ему помочь.

– Знаю.

Харрис ждал его около “эксплорера”.

– Я готов. – Но они не могли уехать, пока мать не выйдет попрощаться, а ему хотелось, чтобы его уже усадили в фургон и увезли отсюда как можно скорее, не мог больше смотреть на дом, так только хуже, он готов разреветься в любой момент, и не надо Харрису видеть его в таком состоянии. Он полез было в фургон, но Харрис удержал:

– Погоди, пока мать выйдет, проститесь по-человечески.

И Поу остался, попробовал закрыть глаза, но лучше не стало. Наконец появилась мать в пальто поверх пижамы, обняла крепко, и он опять закрыл глаза, чтобы не расплакаться.

– Слушай его, – велела мать. – Делай, что он говорит.