простиравшееся далеко по склону куда хватало глаз. Кажется, кладбище было больше самого города. Ее внезапно захлестнуло чувство вины.
Но Айзек остался здесь по собственной воле, иного объяснения Ли не находила. Он ведь приезжал к ней в Нью-Хейвен, все было замечательно, он даже обрел там своеобразного покровителя, ее бывший парень, Тодд Хьюз, предложил помочь Айзеку с оформлением документов и потом раз десять еще интересовался, как у него дела. Но Айзек отклонял все последующие приглашения, и в конце концов она перестала его звать. Возможно, она чересчур давила на брата и ему казалось, что эти визиты налагают на него некие обязательства. Она-то сама не ездила по разным колледжам: в то время не доверяла собственным суждениям, полагая их чересчур провинциальными. Так оно и было на самом деле, понимала она сейчас. И действительно, правильнее было не перебирать варианты. Ведь в семнадцать лет вы выбираете колледж, потому что очарованы архитектурой здания, или потому что тамошний профессор вам улыбнулся, или потому что туда поступил лучший друг, – вы выбираете, ориентируясь на чувства, которые, особенно в этом возрасте, капризны и непостоянны и порождены в значительной мере неуверенностью и уязвимостью.
И все равно она не видела смысла в решении Айзека остаться в Бьюэлле. Он не уважал отца; его презрение к Генри было точным отражением отношения Генри к нему. Но между ними словно существовал договор, которого она не понимала и который Айзек, очевидно, не желал нарушать. Генри постепенно слабел, да, но он вполне справлялся с поездками в магазин, сам водил машину, самостоятельно готовил, мылся, полностью обслуживал себя. Разумеется, жить одному небезопасно – случись пожар или иная чрезвычайная ситуация. Но стариков в Долине становится все больше, и найти недорогую сиделку – не проблема. Вероятно, если бы Айзек поступил в хороший колледж, Генри вынужден был отпустить его, хотя бы из гордости. Но Айзек отверг такой вариант. Может, хотел, чтобы его отпустили добровольно, не желал вынуждать отца. Или стремился все же заслужить уважение Генри и думал, что годами заботы сумеет достичь цели. Неужели не понимал, что с большей вероятностью добьется противоположного, – мужчине, особенно такому, как Генри Инглиш, трудно уважать человека, подчеркивающего его беспомощность. И когда до Айзека это наконец дошло, он впал в такое отчаяние, что украл деньги у Генри,
Ли уселась на бордюр, разгладила юбку и вновь залюбовалась Долиной. Вот ведь – асфальтированная парковка, а все равно вокруг деревья в весенней листве, зелено, и открывается прекрасный вид. Вообще-то в Долине почти отовсюду открывается прекрасный вид, и так было всегда, даже когда работали все заводы. Ландшафт небанальный, масса зелени, по склонам холмов рассеяны маленькие уютные дома, заводы и фабрики расположены по берегам реки, прямо картинка из учебника по средневековой истории –
Ли встала. Все-таки у нее исключительные способности к самообману. Решение Айзека остаться здесь вовсе не требовало долгого глубокого анализа, просто он гораздо острее, чем она, ощущает разницу между правильным и неправильным. Да и вообще чем кто-либо. Он никуда не уехал, потому что считал: неправильно оставлять отца в одиночестве. Потребовалось целых пять лет, чтобы убедиться в обратном. Пять лет – если не задумываться, не так уж много. Но годы состоят из дней, а дни из часов, а порой даже несколько минут рядом с Генри могут быть дьявольски мучительны. По крайней мере, для Айзека. Ли не особенно терзалась угрызениями совести, когда уезжала, – прежде чем спасать мир, надо спасти себя. Да и Айзеку тогда было всего пятнадцать. А жить своей жизнью и означает, в некотором роде, не хоронить себя под чувством вины. Прекрати, оборвала она себя. Всему есть мера.
Надо позвонить Саймону. Ну естественно, здесь нет сети. Придется позвонить вечером из дома и попросить Саймона перезвонить, чтобы отец не жаловался на дороговизну междугородных разговоров. Ли стало скучно. Порывшись в машине, она не нашла ничего почитать, наверное, так и должно быть, но у нее под сиденьями обязательно валяется несколько журналов и книжек, есть свои прелести в беспорядке в салоне. Поскольку и речи быть не могло, чтобы вернуться в больничный холл и читать там “Наш еженедельник”, она включила радио – “Питтсбург – национальное общественное радио”, а потом вдруг решила пошалить и поменяла все настройки, у отца радио вечно транслировало тупые беседы. Почему-то испытала при этом искреннее удовлетворение.
Отец вернулся от врача, и они поехали обратно на юг. В Бьюэлле, припарковав машину, отправились по делам. И консультант в банке, и кассирша в супермаркете узнали Ли, а кассирша даже вспомнила, что Ли выступала с речью на выпускном и в средней школе, и в старшей, и что Ли уехала учиться в Йель и закончила его, и еще она помнила, что Ли получила Национальную стипендию за заслуги. Ли смутилась – она вообще не знала эту даму, хотя мило улыбалась и делала вид, что рада встрече. На кассе она автоматическим движением протянула карточку, но Генри сконфузился, заволновался, потянулся со своего кресла и отобрал карточку Ли у кассирши:
– Я сам.
Ли не знала, извиняться или не стоит. И только выходя из супермаркета, вдруг осознала, что в Нью-Хейвене едва ли наберется и полдесятка людей, знающих о ней столько же, сколько местная кассирша.
На парковке люди подходили к Генри перекинуться парой слов, но, скорее, просто хотели поздороваться с Ли. Как все же много здесь стариков. Население Долины состоит из очень старых и очень молодых, на улице теперь встретишь либо пенсионера, либо пятнадцатилетних девчонок с детскими колясками. Когда она укладывала кресло в багажник, раздался оглушительный свисток и по железнодорожным путям, проложенным позади супермаркета, медленно прогрохотал поезд, груженный углем. Дальше рельсы вели к полуразрушенному сталелитейному заводу, все еще высившемуся над городом, там отец проработал двадцать с чем-то лет. Она вспомнила, как ходила с мамой встречать его после смены, как звучал гудок, улицы заполняли толпы мужчин в
