Здесь нужно было бы поставить честного образованного министра труда, который бы контролировал заработки фабрикантов и все излишки употреблял для оздоровления этого несчастного населения.

Сирийские богачи наполняли все отели в Ницце и Париже, играли в рулетку и покупали своим женам парижские модели, жемчуга и бриллианты, заработанные буквально на трупах, пока еще живых.

Встала я раньше моих спутников и, когда они после завтрака пошли по магазинам, я их не сопровождала. Я пошла в гости к одной палестинской семье учителя, который преподавал в еврейской школе. Я провела с ними почти весь день. Под вечер наш шофер не хотел выезжать, боялся разбойников по дорогам. Но мы его уговорили рискнуть и добрались до Сафеда (Цфата) с такой быстротой, что еще поспели к ужину в «Ахсанья» Кетти Дан. <Ахсанья — заезжий дом.>

Чтобы немного переменить настроение и развлечь себя и свою компанию, мне удалось подшутить над одним гостем в отеле, которого мы все знали из Иерусалима. Это был высокий чиновник в эмиграционном бюро. Он был очень строг в смысле «легальности» и Laissez-passer[451], особенно с иммигрантами, которым он отказывал в сертификатах и визах. Я ему говорю:

— Знаете, мистер, я ведь нелегально ездила в Сирию и обратно. Теперь, когда мы по эту сторону границы, я могу это сказать. Вы должны строже следить за пограничными порядками.

— Каким образом? — он даже в лице переменился.

— А вот как. Я пришла в ваше бюро в Иерусалиме, прошу наскоро мне сделать лессе-пассе для прогулки в Сирию и Ливан. Не тут-то было. Надо ждать до завтра, до послезавтра, принести какие-то удостоверения от еврейских властей, разные документы. А тут мои спутники меня торопят, у них у всех уже визы были в кармане, не хотят ждать. Так я решила ехать без паспорта. На границе туда — маленький бакшиш и обратно — то же. Вот я и прокатилась в Сирию.

Я думала, мои спутники поперхнутся со смеху, еле сдерживали салфетками еду во рту — ни проглотить, ни выплюнуть. Кончилось тем, что я показала мой паспорт и визы, и мы все хохотали как сумасшедшие. [А английский чиновник был смущен.]

На следующее утро мы снова осматривали Сафед. Я посетила старую знакомую, поэтессу Рахель Блувштейн, которая лежала в госпитале для туберкулезных[452]. Я привезла ей поклоны и подарки от друзей, и она была очень рада мне. <Она всегда меня журила за то, что я не говорю на иврите так, как надо, не читаю, не пишу и не изучаю язык в совершенстве. И она, конечно, была права.>

Мы осмотрели старый город, синагоги и потом выехали в Метулу. В Кфар Гилади выстроили за это время три новых детских дома, зелень и питомники значительно разрослись, был новый бассейн для купания и палатка шомера (сторожа), он же скульптор, которого я знала еще из Иерусалима <Мельников>. Были новая маслобойня, новый коровник, мастерская. В кухне пекли свежий хлеб и хорошо пахло печёным. И кроме всех этих новшеств прибавилось кладбище со статуей погибшей девушки.

На обратном пути мы были в Кинерет[453] и ночевали в Тивериаде. Из-за жары невозможно было спать всю ночь. Мы лежали на балконе, под мустикерами, но без сна. Наутро посетили Капернаум[454], осмотрели развалины синагоги якобы со времен Христа, потом теплые Тивериадские источники и оттуда поехали в Дганию[455].

Тут была масса новых аллей, деревьев, домов, весь кибуц разросся до неузнаваемости. На обратном пути мы осмотрели Кфар Иелодим — детскую колонию: школа, интернат, птичник, даже зверинец и небольшой театр. В Седжере[456], которая обрабатывалась только арабами, мы даже не сделали привала и проехали в Нагалал, в агрономическую школу для девушек под началом Ханы Майзель-Шохат[457]. Здесь нам показали все хозяйство и угостили обедом. После обеда мы осматривали хозяйство частников, нагалалских крестьян. Нагалал построен кругом[458], и каждое хозяйство — сектор. В центре его — общественные здания, школы, «Бейт-ам» (народный дом) и проч. Ближе к центральной улице домики с садом, за ними идет огород, коровники и птичники и, наконец, поле, которое занимает самую широкую часть сектора. В Нагалале я распрощалась со своими спутниками: они торопились в Тель-Авив, а я должна была вернуться в Хайфу, чтобы встретить Марка у парохода. Мы встретились с Марком не как старые папа и мама 12-летней дочки и 11-летнего сына. Мы сильно стосковались друг по другу. Его пароход прибыл после обеда, и нам пришлось ночевать в Хайфе. Я рада была, что не взяла ребят встречать папу, они бы нам мешали. У нас накопилось столько нерассказанного и ненаписанного в письмах, что эти сутки были нам просто необходимы.

Дома было большое волнение и радость, когда мы приехали со всеми американскими чемоданами и подарками. Дети не знали, кому и чему больше радоваться: папе, которого не видали почти два года, или маме, которую не видали неделю, или всем подаркам и распаковке. Марк почти не узнал своих «хуцпаним и сабр» (нахальных палестинских кактусовых колючих ребят[459]). Я обещала им не рассказывать, какую борьбу мне приходится с ними вести за каждое мытье и душ, об их драках и ссорах между собой, а главное — обо всех двойках («ло маспик»[460]) в науках. У Рут были неудовлетворительные отметки в арифметике, у Меира — в Библии и иврите.

Марк привез детям кожаные дождевики, мой шурин и невестка прислали нам массу полезных для хозяйства вещей: разные кожаные сумки, стоячие лампы, платья американские, которые нужно было переделывать и перекрашивать, и много других подарков. Главное, его брат одолжил ему некоторую сумму денег, с которой мы могли начать восстанавливать наше хозяйство. Мы сняли двухэтажный дом неподалеку от того места, где мы жили, и начали