субсидии, жили на чужих харчах и уехали, не заплатив своих долгов.
Я стыдилась за них и боялась за себя, что люди и меня могли причислить к этой компании.
С утра начиналось забавно: передразнивали арабский базар:
— Ялла тут, ялла тут, ялла бананес, ялла маранцы, гуте петрушке! Глида, абуза аэма! (
Говорили эти реэмигранты на десяти языках. По-польски пели «Штандарт» и солдатскую песню «Польская громада». По-русски Вертинского, по- немецки — «Фатерландслид»[430], на идише — всевозможные песни, по-итальянски — «Санта-Лючия», арию из «Тоски», а больше всего «бин их мир а холуцл, а холуцл фум Пойлен, Ге их мир ин шихелах, ин шихелах он зойлен!» [431] И снова о «ласке и маске» Вертинского[432] или арию Ленского из «Онегина» — «Куда, куда, куда вы удалились». И так с утра и до вечера. От «Гатиквы» упорно воздерживались. Они ее пели по дороге в Палестину, и неуместно было ее петь на обратном пути — из Палестины. И все эти песни пели, зевая, потягиваясь, меняя белье у всех на виду, обуваясь, перебирая вещи. Тут же кто-то молился, накладывая тфилин и талес (филактерии и шелковую шаль для молитв), тут же закусывали хлебом с луком и чесноком и сардинками.
Мыться ходили на верхнюю палубу, там же чистили зубы, и, помывшись и причесав свои напомаженные волосы, ложились на верхней палубе и затягивали популярную тогда «томате-лид»: «Агванья, агванья, каашер яцати меония»[433]. Это песнь о томате, без которой не обходится ни одна еда в Палестине. Если собирались кучками, начинали спорить: «Палестина не имеет будущего» и «Для меня это не страна!» Это — рефрен всех разговоров.
Некоторые рассказывали со всеми подробностями, на чем они потеряли, на делах, на домах, на компаньонах, которых проклинали. Другие высчитывали, сколько процентов за то время и с этого капитала они могли бы заработать в Варшаве, где не 8 %, а 80 % зарабатывают на капитале. Одна дама говорила: «Тоже мне страна — ни сметаны, ни утки, ни гуся, ни куриного жира». Эта «качка» (утка) и сметана послужили причиной ее отъезда. Я вспомнила египетские горшки с мясом и перечла в Библии: «И те, которых посылал Моисей для осмотра земли, и которые, возвратившись, возмутили против него все сие общество, распуская худую молву о земле, сии, распустившие худую молву о земле, — умерли, были поражены перед Господом»[434]. В тот момент я еще не знала, что это наказание Божье осуществится полностью. Никто из четвертой алии[435], которые вернулись, реэмигрировали, не были спасены, все погибли в гитлеровской Восточной Европе.
Кроме томатов, еще много смеялись над «зейтимами» (оливками), над «хацилим» (баклажанами) и над салатом, без которого ни один палестинец не садится за стол. Богатые из второго и первого класса рассказывали друг другу, где они оставили свою «приватную Стену Плача» [Private Klagewand]: у одного это было в Хайфе, у другого — в Тель-Авиве или колонии.
Мы проехали Дарданеллы и Галлиполи, были на меже Азии и Европы. Места Троянских войн, Митилемы, Лесбос, родина Сафо, Геллеспонт, место, где Леандр переплывал к своей возлюбленной Геро[436].
Иногда нам удавалось организовать нечто вроде декламационного и музыкального вечера, в котором принимали участие главным образом палестинцы и туристы, <едущие> за границу. Были даже полупрофессиональные артисты: одна танцовщица и одна поэтесса.
В румынском городе, где был консулат польский, меня с детьми продержали три недели. Раньше всего мне заявили, что я не польская подданная, хотя у меня еще был польский паспорт. Со следующим пароходом меня должны были отослать с детьми обратно в Палестину. По-польски это называлось «с поворотом до Жерузалему».
Пока я стояла в очереди с еще сотнею таких же беженцев, мои дети валялись на лестнице консулата, с утра ничего не евши, заплаканные, измученные уже дорогой от Констанцы до Галаца. Так мы простояли с шести утра до полудня. Сионистский представитель, который был на месте, кричал, что нечего было оставлять Палестину, что все знают, что Румыния не дает евреям даже транзитной визы, и мне особенно он сказал, что я должна вернуться обратно. Полицейский чиновник угрожал нам тюрьмой в случае, если не будет визы. До обратного поезда в Констанцу было всего пять часов. Я не видела выхода. Тем не менее я взяла детей, повела их в ресторан и решила уложить их в любом отеле, чтобы развязать себе руки и искать возможности не возвращаться в Палестину.
Наши вещи лежали на хранении на вокзале. Мы обошли три отеля, и везде нам отказывали — отчасти потому, что у нас бумаги не были в порядке, отчасти, может быть, потому, что наш вид после всех испытаний был довольно непрезентабельный, но главным образом потому, что «с детьми не принимают». Одна русская женщина, которая нам прислуживала в ресторане, посочувствовала нашему несчастью, говоря, что это — самая бесчеловечная страна, в которой она сама как эмигрантка немало намучалась. Она дала нам адрес одного еврейского отеля. Там нам за доллары дали темную комнату, с дверью в коридор, но без окна. Я уложила детей спать, не раздевая их, я не была уверена в чистоте этих постелей, сама я слегка переоделась и пошла снова в консулат, еврейский комитет и другие учреждения, где я могла надеяться на помощь, хотя бы на отсрочку высылки. На мое счастье в комитете нашелся случайно один влиятельный еврейский деятель, даже не сионист, который взялся мне и детям помочь. Он взял нас под свое покровительство. Я ему со слезами на глазах показала наши бумаги, рассказала обо всем тяжелом положении, и он поручился перед сигуранцей (комиссариатом), что до получения транзитной визы мы будем аккуратно являться в полицейский участок, ежедневно, и по получении визы в Польшу я оставлю Румынию. Я показала ему деньги, которые у меня были с собой, так что он был спокоен, что мы ничем не будем его затруднять. Мой паспорт у меня забрали, и только в пять часов
