“Филиппок еще мгновение глядел на ее лицо, озаренное трепетным светом свечи, потом с дикой решимостью заговорил:
— Нет, я с ума схожу! На именинах чечетку танцевал… Бред, бред! Что я говорю, что я делаю?! Я вдруг отогрелся возле вас. Это чудо. Это судьба. Ночь, ледяной город, и вот встретились два одиноких сердца…
— Ах вы, Филиппок, — печально, ласково и снисходительно улыбнулась Зиночка, поднимая воротник его пальто”.
Запись 1981-го
Я помню, как летом 78-го сидел на пороге двери, открытой в матвеевский парк, ждал Иру и улыбался всему тому прекрасному, что происходило тогда с нами.
“Мгновение счастья — не ощущенье благополучия,
Наслажденья, исполненья желаний, безопасности или любви,
И даже не славный обед — но порыв вдохновенья”.
Ветер любви и восторга от того, что я могу любить, надувал тогда мои паруса.
Запись 1978-го
Ночь. Иду по улице Воровского из мастерской Бори Мессерера, у меня с собой тоненькая книжка стихов, подаренная и надписанная Беллой, и Борин офорт, свернутый в трубочку. Ловлю такси. Но вместо этого меня ловит ночной человек.
— Милый мой, — говорю я грабителю. — Книга да картина. Тебе от них никакого прока, поверь. А для меня эти вещи такие дорогие. Оставь их мне, прошу тебя.
— Ладно, — сказал грабитель. — Хрен с тобой, борода. Тогда снимай джинсы.
…Все, что до такси — правда, после — ничего этого не было, никакого ночного грабителя. Однако склонность к придумыванию себя и ситуаций, склонность к вранью — неизлечима.
“Мы здесь не очень далеки от того, что господин Жюль де Готье называет боваризмом — слово, которым он, по имени флоберовской героини, обозначает существующую у некоторых людей наклонность удваивать свою жизнь, дополняя ее жизнью воображаемой. Переставая быть тем, чем являешься на самом деле, чтобы стать тем, чем считаешь себя, чем хочешь быть”.
Запись 1978-го
Но то, что все несчастья, неудачи, беды, обиды, преследовавшие его всю прошлую жизнь, привели в конце концов к самой большой радости, — именно это свидетельствовало о том, что на самом деле это были не несчастья, неудачи, беды и обиды, а необходимые условия его существования, предусмотренные помимо его воли и желаний, но предусмотренные именно так, как надо.
12 июля 78-го года. Встречаюсь в городе с Севкой Абдуловым, чудным нашим товарищем. Шляемся по Москве. Выпиваем. Он свободен от театра, я свободен от всего — я летаю, я окрылен. Два праздных, подвыпивших, веселых фланера. Идем по улице Горького, ноги сами несут на Васильевскую в ресторан Дома кино. Там могут сидеть друзья — Юра Хориков, Валя Тур. Да, так и есть. Садимся к ним за столик недалеко от двери.
И вдруг вижу — наискосок, стол за перегородкой — компания. Рустам Ибрагимбеков, Амиран Чичинадзе из Тбилиси. И с ними — Ира. Рустама не было в Москве, когда погибла Нора. Они повели Иру в ресторан — отвлечь, развеять.
Рустам вообще очень много значит в моей жизни. Когда-то — я еще не был с ними знаком — они с братом Максудом пришли к Вале Туру на улицу Горького. У Максуда в руках был синий “Новый мир” с его повестью “И не было лучше брата”. С тех пор я гордился дружбой со знаменитыми братьями, талантами, красавцами, силачами. И не только потому, что в компании с ними можно было не бояться никаких уличных случайностей, нет! Но показываться рядом с ними в той нашей московской жизни было в каком-то смысле “знаком качества”.
Обычно, если мы встречались в ресторане с Рустамом, то после, уже на границе ночи, заваливались — в любом количестве — в их — с его женой
