– Какие двадцать минут? И десяти не прошло… – пробурчал себе под нос надзиратель, но властные нотки в голосе конвоира сыграли свою роль. Предписание-то выписано в точном соответствии с инструкций, и она, эта инструкция, дозволяет выдавать арестованного сопровождающему лицу без росписи. – Щас приведём, глазом моргнуть не успеешь. Стропилин! – крикнул куда-то вглубь коридора. – Веди квартирантов по одному: из четвёртой, пятой, шестой и седьмой камер. Сюда веди, в фургон их… – И вновь обратился к «бушлату»: – Как хоть записать тебя? Кто забрал?

– Подпоручик Потапов, пиши, – усмехнулся человек. – Командир отряда дорожной полиции.

– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся старший надзиратель.

– Вольно, – снисходительно ответил тот. – Давай, поторопи своих вертухаев.

«Вертухаи» неприятно царапнули слух тюремщика, ну да от дорожной полиции, да ещё от офицера ждать особой вежливости не приходиться. К надзирателям они всегда относились свысока, считая тех существами низшего сорта, а себя белой костью. И всё же подпоручик мог вести себя повежливее, не опускаться до тюремного жаргона…

Тем временем выводили арестантов.

Пантелея растолкали, тот ворочал тяжёлой башкой, соображая, где он и что с ним, но удар сапога окончательно сбил сон с громилы. Антон вскочил сразу, будто и не спал, а Мефодий действительно не спал. Услышав стук копыт во дворе, он встрепенулся – быть может, это подмога? Конечно, наверняка это наши, приехали освобождать товарищей из узилища! Тогда осталось потерпеть совсем немного, и вот она – свобода!

И только Косой почувствовал вдруг неясную тоску и душевную муку. Он вообще не любил непредвиденных обстоятельств, как такого только в разбойники взяли? С их-то неспокойной жизнью… А сейчас, когда Гришка твёрдо настроился на доверительную беседу с давешними дознавателями, переезд, на его взгляд, не сулил ничего хорошего. Однако против силы не поспоришь. Стропилин пребольно пнул его сапогом:

– Вставай, нехристь! Приехали за вами, в полиции жилы мотать будут…

Чёрт бы вас всех побрал: и цириков, и полицаев, и Нужду с его ватагой. Будь проклят тот день, когда он пошёл в разбойники!

Арестантов выводили. Звенели кандалы, ругался Чёрный, идиотская ухмылка не сползала с губ Жилы. Крепкие молодцы подгоняли «квартирантов» прикладами:

– Поспешай! Поспешай! И смирно сидеть, не то головёнку-то оторву!

Один за другим ватажники забрались в фургон. Хлопнули дверцы. Подпоручик залез на переднюю лавку.

– Ну, бывайте, служивые! – крикнул на прощание. Всхрапнули лошади, застучали копыта, колёса покатились по выложенному брусчаткой плацу. На миг старшему надзирателю пришло на ум, что это фантастическое чудище увозит прочь свою добычу. Он тряхнул головой, прогоняя глупую фантазию. Фургон беспрепятственно миновал выезд: шлагбаум подняли, часовой отдал честь. Часовня глянула вслед отъезжающим испуганным слепым окном.

Кони умчались в ночь – глухую, дождливую, подлую. В фургоне Мефодий только что не подпрыгивал на лавке, пытаясь разговорить угрюмых конвоиров:

– А куда едем-то, ребята? А? Куда едем?…

– Держи язык за зубами, – был ответ. – Меньше болтаешь, дольше живёшь.

Остальные седоки молча ждали, что ждёт их в конце путешествия. Направление движения из кузова без окон разглядеть было невозможно. Ехали долго, арестантам казалось – вечность, – но вот остановились. Послышалась глухая команда: «Выгружайсь!»

С лязгом провернулся ключ в замке, дверцы распахнулись. Первыми выскочили солдаты. Легко спрыгнув на землю, стали с обеих сторон тёмного зева кузова. За ними в проёме возник Пантелей Чёрный, опустился тяжко, как медведь. И тут же четырёхгранный штык пробил ему гортань. Тёмная кровь заклокотала в горле, потекла по губам. Пантелей начал заваливаться ничком, а за ним, узрев судьбу товарища и понимая уже, что ждёт его за пределами фургона – секунду назад столь ненавистного, а теперь показавшегося вдруг таким безопасным, таким родным! – но не в силах остановить движение, прыгнул Антон Пила. Штык пробил ему грудь слева, там, где сердце. Умер Пила мгновенно.

Жила с Косым забились вглубь обитой металлом коробки и взвыли – оба, враз. Слышалась в том вое смертная тоска привезённых на убой животных. А человек в бушлате уже тут как тут. Запалил фонарь, направил свет внутрь фургона. Конвоиры вскинули винтовки, захлопали выстрелы. Расстрельщики сноровисто передёргивали затворы, летели в мокрую глину горячие гильзы. В коробе кузова корчились под ударами пуль две фигуры. Кровь плескала на щербатый пол.

Через минуту всё было кончено.

– Приберите тут, – обронил «бушлат», гася фонарь и направляясь к кучеру.

Молодцы свалили мёртвые тела в глубокий овраг, располагавшийся поблизости и присмотренный заранее…

В особняке Селивёрстова в это время мирно спали. Хозяин – в своей спальне, Сосновцев – в гостевой комнате. Дедовская сабля на стене охраняла его покой. В новом кувшине, поставленном заботливой Дуней, вновь печалилась осенняя хризантема.

Вечер окончился договором. Убедившись окончательно – или убедив себя, может так будет правильнее, – что догляд полиции и Постышева не гарантирует полной безопасности, друзья принялись лихорадочно искать выход из трудного положения. При этом Селивёрстов резонно заметил, что чем быстрее они избавятся от журнальной страницы, тем вернее прекратится преследование. Вот только как связаться с внешним миром? За особняком следят,