«Вот так, мужики, и живём, хлеб жуём, а ино и посаливам, – ведал Мартемьян Иванович Бухтин, всенародно избранный конюх. – Да-а, чуть, паря, не забыл… Когда открылось нашему руководству из Америки, что Демократка с Соколом сошлась, начал, паря, зреть мировой скандал. Ихний президент… Забил Клином, кажется… нашего президента пужнул: дескать, войной пойду и тебя на сухой осине повешаю. Наш и утух, посулился землю Америке продать. Подешёвке, конечно… Коль заводы уж продал, пора и за землю браться. А потом дал разгону нашему присидателю и даже Конскому Врачу. Те перепужались и тут же подали в отставку. Укочевали в США. Они туда загодя своих баранов перегнали. Да не своих даже – колхозных, чтоб не с пустыми руками дёру дать. Но бригадир наш грозился: дескать, вожжи в руки возьмём – дак и за океаном достанем. Покажем кузькину мать. Дескать, не таким фармазонам лён ломали, и с этими, Бог даст, совладаем. А я вот думаю: даст ли Бог?.. Не отвернулся ли? Но надежды не терям. Без надежды уж не жизнь, одни дожитки…»
Путевые вехи
Повествование из дневниковых записей
Зёрна
Русские писатели, в мысленном озарении, в душевном дивлении запечатлев на скорую руку тающее мгновение, щедро засевали повествования зёрнами живых зарисовок, и зёрна либо светились во мраке повествования звёздной россыпью, либо зёрна, засеянные не в камень, не в расхожий просёлок, но – в ласково вспаханную, нежно боронённую сказовую ниву, рождали обильное повествовательное жито. А ежли сочинитель не ведал, куда засеять зерно, или скорбел, что зерно сгинет в долгой и мудрённой повести, то собирал зёрна в лукошко – рождались краткие сказы: «затеси», «зёрна», «подорожники», «камешки на ладони». Вот и я, грешный, измыслил «Путевые вехи», куда собираю, радостные и печальные, светлые и сумрачные заметы – впечатления, размышления, не дающие покоя неприкаянной душе.
Се небыли и бывальщины, где степенно и дробно разворачиваются события; се беглые записи услышанных в народе житейских историй, ещё невнятных по смыслу, с неясной «моралью басни»; такие записи бережливые писатели копят в заветных тетрадках, чтобы потом либо развить в бывальщины и были, либо вставить эпизодом в некое повествование. Но из записей тех порой рождаются и короткие сказы, похожие на стихи в прозе, на притчи православных любомудров и краснопевцев русского средневековья.
Озёрные песни
Зеленоватое озеро томилось в покое – гладкое и ленивое, уснувшее вязким и душным сном, сомлев на растёкшемся по небу жарком солнце. Озёрную гладь не морщил даже гулевой ветерок из степи, и остекленелым миражом колыхалась угарная тишь, сквозь которую приглушённо пробивались крики рыбаков и чаечьи стоны. При эдакой покойной воде рыба вздымается из глуби, приваливает в берега поживиться мошкой, поиграть на тёплых плёсах; вот тут чайкам да рыбакам, которые вымётывают загрёбистые невода, самый улов. Пахло плесенью от застоялой воды, возле берега потянутой жирно-зелёной пеленой; пахло преющей береговой тиной и выброшенными шальной волной на песок водорослями, которые потеряли свой изумрудный окрас и, вылинявшие добела, сухо трещали под босыми ступнями
В отрочестве чудилось: отец сунул мне рыбачью удочку в зыбку, где я сосал варёный бараний курдюк вместо пустышки, ибо не упомню, о какие лета впервые закинул в озеро жилку, ссученную из сивого конского хвоста, и, дрожа от азарта, выдернул краснопёрого озорного окушка.
Малого меня, хоть ором ори, хоть лопни, родичи в лодку не брали, да и от берега гнали, и я, отскулив до звона в стриженой башке, сердито шуганув кур, опрокинувших банку и ворующих червей, убегал на озеро крадче, где и мастерил себе тальниковое удилище. Рыбачил, забредая до пупа, азартно скрадывая, как мелкие, но дивно увеличенные водой важные окуньки принюхиваются к наживе, брезгливо воротят носы, – шибко уж крючки здоровенные, на матёрого окуня, да и те чудом вымолил, выплакал у скупых братьев либо свистнул подшумок. Вижу себя сквозь туман полувека: малый с большой стрижёной головой и облупленным носом крепко сжимает удилишко, весь подался к поплавку, и живым сиянием вьются над парнишкой крикливые чайки… И вдруг всё замирает, оседает в памяти светлой печалью по необратимому счастью.
Кукан – тальниковый прут, скрученный в кольцо, куда снизывались пойманные окушки и чебачки, держал вместе с банкой червей малый карапуз, которому и штанов-то не давали, не говоря уж про удочки. Постаивал он на отмели, канючил удочку, грозясь иначе выкинуть в озеро кукан с рыбой и банку с червями. Бывало, надоест слушать его нытьё – сунешь карапузу удилишко, а сам ошалело кинешься в озеро. Отвёл рыбак душеньку, сопрел на палящем солнце, заплескался селезнем, ныряя с открытыми глазами к самому дну, подбирая озёрные ракушки…
Но погода на озере менялась так заполошно, что оторопь брала: вот ещё колыхалась знойная тишь, но вдруг из-за хребта выползла пепельная тучка, всплыла на вершину неба, чудовищно разрослась, застив сморённое солнце. Словно с тучи, пал на воду лихой ветер, отмашисто шоркнул озёрную гладь, смял её, и погнал прокосами мелкую рябь. Ветер трепал озеро всё чаще и чаще, все круче и круче, с варначьим посвистом задирая воду вихрами, пока не разгулялись волны, белеющие пенистыми барашками, которые тут же наперегонки поскакали к берегу. Ветер, ещё набирая силушку, гадал, с какого края ловчее накинуться, ухнуть всей грудью, быстро менялся, баламутил воду, рождая мёртвую зыбь; и ясно виделось по тени, как ползла набухшая туча: в ясном поле валы катились сочно-зелёные, почти изумрудные, а в тени – холодно-серые и тоскливые; тень быстро стирала с озёрного лица румяную беспечность, густо-зелёный смех солнечных волн, давая полную волю недоброй куражливой хмурости; и вот уже весь белый свет охватила печальная муть,
