Петь — это хорошо. Она красиво поет. И танцует. И вообще она у меня замечательная!

— Как ты вообще тут оказалась? — спросила я ее, пока мы поднимались.

— Увидеть. — Она прислонила указательный палец ко лбу. — Первый. Хитрый, он тебя ждать. Ты выйти.

Я кивнула.

— Поняла.

— Я видеть, ты умереть. Испугаться. Сказать Дэн. Он взять меня и примчаться сюда. Они говорить с твоим мужем. А потом пойти за тобой. Он тоже бояться.

— Я думала, Дэн никогда не боится, — попыталась я пошутить.

— Не Дэн. Твой муж.

— Да уж…

Нож я сунула в ящик старой, трухлявой тумбочки, которая левым боком упиралась в кровать. Думаю, если бы не поддержка кровати, она бы давно рухнула на пол — такой у нее был плачевный вид. На лишнее движение тумбочка отреагировала недовольным скрипом.

— Ложиться! — велела Люсия и указала на кровать. С этим спорить желания совершенно не было. Я уснула почти сразу под тихую английскую колыбельную, снилась мне хельза с теплым песком и ласковыми волнами. По поверхности озера бегали яркие солнечные блики. Мне было хорошо. Меня любили. Я была счастлива.

Надеюсь, все счастливы после смерти. Иначе зачем все это?

Пробуждение было резким. Тело дернулось, будто сопротивляясь возвращению в реальность, и я открыла глаза. Удивление смешалось с испугом, потому что рядом был тот, кого я совершенно не ожидала здесь увидеть.

Его глаза — натуральные льдинки, но еще секунду назад они были теплыми. Вмиг все изменилось. В них боль и обида плещется, но взгляда Эрик не отводит — и то хорошо. Впрочем, я уже окончательно потеряла надежду все исправить.

В этой заброшенной хламом, ветхой комнате он смотрелся нелепо. Король снизошел до бывшей фаворитки, лежит тут на драном покрывале, смотрит. Рука запуталась в моих волосах, ласково гладит. Зачем?

— Что ты здесь делаешь?

Голос был хриплым. К глазам подкатило горячее, напрашивались слезы, но я прекрасно научилась их подавлять.

— Убеждаюсь, что ты жива.

В словах — ни намека на злость, лишь облегчение. Оттого сильнее желание расплакаться прямо здесь, покаяться во всех возможных грехах и вымолить прощение. Когда еще, если не сейчас? Ведь он здесь, рядом, руку протяни — дотронешься. Дотрагиваться было боязно. Вдруг сбежит?

Поэтому я искренне сказала:

— Спасибо, что пришел за нами.

— Ты скади, — ответил он почти безэмоционально. Еще несколько секунд пристально смотрел в глаза, а затем резко притянул к себе, прижал так крепко, что, показалось, ребра хрустнут. Поцеловал в макушку. Совсем, как раньше, до катастрофы. Когда мы еще были близки…

Были ли? И если были, то почему я тогда… Ведь уверена была, что Эрик мое «все». И что «навсегда» для нас возможно. Ошиблась. «Навсегда» — самое лживое слово.

От этой несправедливости я все же расплакалась. Сильнее вжалась в Эрика, обняла его, вцепившись мертвой хваткой, и прошептала:

— Я люблю тебя.

Нужно было сказать. Там, за дверью моего убежища — жестокий мир со своими правилами. Даже если Эрик захочет, даже если простит, этот мир не примет нашего примирения. Потому что есть законы, и их нельзя нарушать.

Это я нарушаю всегда, Эрик такой роскоши себе не позволит. У него есть племя, обязанности и авторитет.

Будто бы вспомнив об этом, после моих слов он окаменел. Отцепил меня от себя и строго спросил:

— Тогда зачем было то, у андвари?

Странный вопрос — зачем. Если бы я знала. Догадывалась, конечно, но объяснить трудно. Слова слишком острые и бесспорно ранят. Меня, Эрика… Его больше, а причинять ему боль я не хочу.

Но он смотрит и ждет ответа, и я понимаю, что время для ответов пришло. Возможно, завтра я уже не смогу их озвучить. Теперь у меня есть нож и четкое понимание, что с ним делать.

— Его я тоже люблю.

Призналась. Себе, в первую очередь, а ведь себе признаться тяжелее всего. Отчего-то гордости за смелость не было, лишь горечь и тоска, а еще дикое желание уснуть. Проспать все оставшееся выделенное на жизнь время, перестать решать задачи, которые я решать не умею. Пусть Эрик решает — он вождь, ему привычнее.

Эрик с шумом выдохнул. Отодвинулся, встал, оправляя одежду. Подошел к окну.