не два. Отец девочки, прямо на улице, застав её за этим занятием, поначалу часто ругал дочь, потом отступился: отец её баловал — так говорили об этом. Когда она появлялась, он ставил тарелку или стакан на табуретку, всегда находившуюся возле изголовья, прерывал завтрак и следил, вцепившись пальцами в край одеяла, как она влезает на забор, сбивает с него рыхлый валик свежевыпавшего снега, с забора — на слегу крытого жердями и картофельной ботвой двора, а оттуда вскарабкивается на крутой скат пятистенника, затем, проваливаясь по пояс, ступает в лунки своего набитого следа и подходит к тому месту, откуда совершает свой полёт. Перед прыжком она закрывает глаза, минуту медлит — считая про себя, вероятно, или выговаривая слова молитвы, сочинённой, наверное, ею, — и срывается в занесённый по самые наличники окон палисад, какое-то время, тоненько повизгивая, почти по шею утонувшая, сидит в сугробе, после чего оттуда выбирается и ползёт, хохоча, как шоркунец, до изгороди. Снова видел девочку он только у забора, но уже в другое окно: мешал простенок. Когда, зажмурившись, она готовилась оторваться от крыши, у него обмирало сердце и перехватывало дыхание: он брал её за руку, ощущая плоть, и летел вместе с нею, только несравненно замедленнее, продолжительнее было его падение, словно во сне, он просто не успевал за нею, рука девочки выскальзывала, и приземлялась девочка раньше. Он — зависал. А чтобы не плакать, он стискивал зубами пододеяльник и пытался представить снег — так он делал, чтобы не плакать. И представлялся снег ему ватой. Давно-давно, когда лежал он ещё на небольшой, сколоченной Сулианом, деревянной, остро пахнущей смолой, кое-где даже выступившей жёлтыми слезами, кроватке, брат с улицы в старом, побитом по венчику, глиняном горшке принёс ему снег. Брат поставил горшок на табуретку и сказал: «Вот он тебе, на». Снег жёг ладонь и колючей струйкой стекал по запястью. «Смотри, не ешь, — ещё сказал тогда брат, — глотку застудишь, расхворашься… и чё потом с тобой нам!» А представить тот снег, в который прыгала девочка, иначе чем ватой, которую мать долгими осенними и зимними вечерами настёгивала в самодельные фуфайки для себя, для брата, для Сулиана и для стариков Адашевских и торчала которая кое-где из его одеяла, он не мог: горшок со снегом брат принёс ему только на следующую лишь осень. Утром в горшке оказалась вода. А брат ответил: «Ладно, чё выть-то… тоже уж и горе… и мать тут ни при чём, это как будто весна в горшок только пришла… а добра этого я тебе вон… хошь целое корыто счас припру, хошь — с огорода, хошь — с улицы, а то и из леса, мне не лень, ну да, дак чё». Улица, огород, лес… это значит — из Рая. А потом: в тот день девочка не появилась, и он придумал, что она, как и его брат, простыла и сидит, отогреваясь, на печи, а то и так же, как он сам, лежит в постели. А девочке просто наскучило прыгать в одно и то же место. Мать говорит, что ныряла девочка в тот лихой день и час на пригон и в первый же раз прямо туда, где торчал остро затёсанный, припорошенный снегом кол. Об угол бани в мочало превратил отец девочки этот кол — так сказал брат. «А теперь ты хошь чё делай, дак не вернёшь, хошь все колья вокруг избы переломай, хошь и сам расшибись, — сказала мать. — Оно — отчаянье, дак чё уж». А он до сих пор, когда долгая зима день ото дня, ночь от ночи по самые наличники заброшенного противоположного дома набивает тугие субои, он закрывает глаза, берёт девочку за руку и падает с ней в вату, которая жжёт ладони и колючими струйками стекает по запястьям, ну и конечно: скрипит, скрипит на зубах ситец пододеяльника… Теперь же так: он сомкнул веки и как будто уловил запах той оттепели, на окнах увидел липнущие к стёклам снежинки, снежинки, тая, съезжают вниз, а оставшиеся от них извилистые следы преображают улицу. И так трудно уговорить брата не заслонять вид, а перейти к другому окну: брат болен, брат закутан в шаль, брату, наверное, тяжело двигаться — не потому что он упрям. Возле ворот дома, где жила девочка, застыв и ссутулившись, долго стояла лошадь с потемневшей от сырости спиной; при взгляде на лошадь знобить начинало и его. Потом вышел из дома Сулиан, узнал которого он, несмотря на искажающее из-за потёков стекло окна, по огромной собачьей шапке, и набросил на круп лошади телогрейку: лошадь и не шевельнулась — было ей, вероятно, уже всё равно — так прозябла и так уже с этим смирилась; зато его знобить вдруг перестало. Мать говорит, что лошадь была Сулианова, последняя, больше лошадей не держал Сулиан, и что на этой-то вот лошади и увезли девочку в Елисейск. Позже, ни на Благовещенье ли, да и однако, Сулиан, обхватив туго голову руками, до глубокой ночи сидел здесь, на лавке, плакал горько-прегорько бражными слезами и бормотал, что из неё, из ясной голубыни, выбежала на солому вся сукровица алая. Он же, Сулиан, и назад покойницу пресветлую привёз, но возле дома, с распахнутыми во всю ивановскую воротами, толпилось кучно множество людей — и что либо разглядеть было невозможно. Осенью того же года, чуть выпал снег, завещав дом свой ветру, перебрались куда-то родители девочки: если как говорит Сулиан — то в скит на Сыму, к родственникам своим, кержакам. А ходули — те ещё несколько лет выглядывали из-за забора, хоть и забор — тот был высок, пока, подгнив, не завалился; потом исчезли. И вот оно какое дело с этими ходулями: изрубил их на растопку Сулиан — сухие были. Лошадь звали Самсонихой — даже мать это помнит. Как звали девочку — даже Сулиан забыл… или таит, не говорит — хитрый старик он, Сулиан-то: «Имя чё, — говорит Сулиан, — имя — в калаче дырка, только что на нить нанизывать». А для него самого, когда он мог узнать и заучить, будто молитву, имя девочки, как звали её — ничего ещё не значило. И когда трезв Сулиан, то думаешь, будто окромя вчерашнего дня, он, Сулиан, ничего и не помнит. Трезвый Сулиан стучит в дверь, долго и шумно при этом о брошенный в сенях голик вытирая ноги, разрешения испросив, входит в избу, снимает шапку, а по погоде — так кепку, крестится на образа двумя скрюченными пальцами, затем тут же, у порога, садится на табуретку и, кося глаз в кухню, откуда слышит возню матери с посудой, с чем ли другим, и говорит после елейно: «Василиса, жэншына, всего-то ничего оно — чарочку… я вчерась перетрудился, поусердствовал как будто лишне, как будто кто вчерась гнал меня, подтрунивал лихо, на плече у меня угнездившись, выпей, мол, Сулиан, да выпей, всю её прикончи за приём, окаянную, изведи зло разом, а я сдуру и радёхонек стараться, подналёг маленечко, как будто на севодни-то и не расчитывал, поднапустил чуть-чуть. А вчерась, жэншына, оно и есть вчерась, вчерась — не севодни, севодни во вчерась обязательно превратится, а вчерась во севодни… сама же понимашь… чудом разве… дак где Исус-то, тот Навин-то… Это как будто бы нельзя съесть по другому разу одно и то же. Вот хошь возьми бы огурец — съел, выплюнул и снова ешь его в прецельном виде… да где же видано… я про солёный. Вот как бы так-то, дак… хотя и…» А она, мать, сразу будто бы и не замечает его, не слышит, будто и знать не знает, что он в избе — честь оказал, занимается там своим делом, выдержит так задуманное время, настроением ей подсказанное, помаринует мужика, а