Цикл остался один, а терпение у Нга-Лора вышло.
Нга-Аи тоже услышала рёв. Яростный, пронзительный крик кого-то неведомого и могущественного вернул ей воспоминание о днях, когда они с родителем жили в своем племени. Все было дальше, гуще в бор на полцикла ходу, где воздух стлался холодом, небесный дым сыпался сверху, укладываясь на ветви и руки колючими белыми хлопьями, дыхание выходило видимым, как пар над чашей с похлебкой, а нга кутались в шкуры с головы до ног. В тамошнем бору, в зарослях колючника, стояли идолы давно сгинувшего рода — коричневые, громадные, опустившие голову в землю, как пьющий из лужи свистун, и точно так же задравшие хвост. Болота здесь пахли едким и выплёвывали черную жижу. Однажды Нга-Анг поднёс к листу, которым зачерпнул жидкость, щепу с огоньком на кончике. Чёрная влага вспыхнула, как будто была хворостом.
— Смотри, Нга-Аи. Горючая вода.
Горючая вода в плошках, факелах и очагах обогревала становище. Нга-Аи была изумлена, поняв, что племя Нга-Лота о ней не знает. Но не на горючей воде сейчас остановилась её память. Рядом с идолами ютились остовы бывших хижин. В одну из них по сделанной из дерева лестнице каждый вечер поднимался вожак, пробираясь через узкий ход. Там, внутри, было тайное место — как Гора здесь. Там обитал древний дух, кричащий так же, как кричал со стороны Горы неведомый. Вожак просил его издавать крик в час, когда приближались сумерки, чтобы все нга, занятые в этот момент собирательством и охотой, услышали зов и поспешили домой.
Поспешили домой.
Так дух и вожак берегли их жизни.
Нга-Аи укусила Нга-Лора в шею. Он ничего не успел — даже не содрал с неё шкуры. Он взвыл от боли и ярости, и Нга-Аи вывернулась из-под него, чтобы схватить стоящую у лежанки плошку-камень для пахучих трав. Она ударила. Она ударила трижды, и только тогда он затих.
Рыжеволосая подняла Нга-Эу и придержала за плечи.
— Не бойся. Подожди здесь.
Жестом она указала на пятачок земли, где они обе стояли, и начертила в воздухе знак: стой. Нга-Эу повиновалась.
— Скотина, — сказал человек в яме-тюрьме и двинул Нга-Тета в грудь.
Противник был старым, хромым, но рассвирепевшим до жути, и камень он так и не выпустил.
Нга-Тет видел перед собой леся. Того самого, что стал когда-то причиной его увечья — огромного, горбящего спину зверюгу с горящими злобой глазами, уродливым кустом рогов на голове и слюнявой распахнутой пастью. От леся тянуло грязной шерстью и кислой вонью болот, он рыл землю передней ногой и глухо, рычаще всхрапывал. Лесь не был хищником, но умел убивать, и Нга-Тет умел, поэтому перекинул копье поудобней и пригнулся. Каждый ждал, когда другой сделает неверный шаг: лесь — когда охотник потеряет терпение и бросится, чтобы быть встреченным рогами, нга — когда зверь, подавшись навстречу, откроет грудь или горло. Видение дикого зверя поблекло, сменившись вдруг спящим двуглазым. Нга-Тет моргнул. Проклятое вырождение! Он крепче сжал камень и замахнулся, но тут же вздрогнул, потому что ночь пронзил рёв. Рёв несся со стороны священной Горы, как гневный крик, и разбуженный рёвом двуглазый неожиданно прытко выбросил вперед руку, ловя Нга-Тета за запястье.
Двуглазый громко выкрикнул что-то и с нескрываемой ненавистью сильно толкнул Нга-Тета свободной рукой. Тот пошатнулся, но устоял. Он тоже почувствовал ненависть из-за того, что его затея рухнула. Нга-Тет рванулся, чтобы высвободить запястье, но вместо этого вздёрнул двуглазого на ноги, и тогда выбросил вперед свою вторую руку, вцепившись врагу в горло. Двуглазый захрипел и принялся отдирать от горла скрюченные пальцы, не отпуская при этом руку с камнем. Противники неуклюже топтались по земляному полу, кружа, почти обнявшись — сойдясь в тесном танце, так похожем на Призыв урожая, но полном ярости и стремления убить. Чувствуя, что двуглазый сильнее его, Нга-Тет открыл третий глаз и стал звать Нга-Лора. Его пылающий злостью воспаленный разум уже успел выстроить оправдание: побег двуглазого, который старый Нга-Тет услышал и пресёк. Но то, как оправдать сплетённую из лозы лестницу, опущенную в яму-тюрьму, и убранную крышку, Нга-Тет придумать не мог — впрочем, он отчаянно надеялся, что в пылу схватки Нга-Лор не заметит. Однако вожак не отзывался. Двуглазый, наконец отодрав пытающиеся задушить его пальцы, схватил второе запястье Нга-Тета и, устремившись всем телом вперед, тяжело вдавил старика в стену. Падаль! Нга-Тет в гневе плюнул в уродливое лицо недожёванной смолой. Чужак вдруг сморщился, скривился, заморгал, — слюна обожгла глаза — предательски ослабил хватку, и Нга-Тет, вырвав руки, с торжествующим рычанием нанёс первый удар. Удар пришёлся не в голову, в плечо, потому что чужак отшатнулся, но всё-таки сбил его на пол, а потом Нга-Тет ударил врага ногой в бок, и вскрик на Громкой речи теперь прозвучал вскриком боли — звуком, приятнее, чем самая искусная песня, извлечённая из полой дырчатой косточки. В попытке защитить живот двуглазый свернулся клубком — как будто это могло спасти его от камня, нацеленного в голову! Смерть чужака уже не принесёт пользы, подумал Нга-Тет и поднял камень, но и жить ему незачем: он, вырожденец, посмел напасть на нга. А вожаку Нга-Тет расскажет про побег. Нга-Лор вряд ли будет сильно ругаться: этой ночью ведь он сам получил, что хотел…
Описав дугу, камень рассёк воздух, но не тот камень, что держал Нга-Тет: этот, белый голыш, круглый и обкатанный давно истаявшей в ручеёк полноводной рекой, был выдолблен в виде чаши и уже запачкан красной кровью. Его сжимала женская рука. На этот раз Нга-Аи потребовался всего один удар.
Человек на полу пошевелился и боязливо приоткрыл глаза — они по-прежнему болели и слезились. Напавший на него хромоногий старик лежал
