– Да?

– Может, капитан не подумал о таких мелочах, у него же и ванная в каюте, и все такое, но я сижу здесь уже несколько часов. Кто проводит меня по коридору и когда? Даже заключенный имеет право, чтобы его время от времени выводили в туалет.

– Ох! Наверное, тут и я могу. Пошли.

Это была кульминационная точка памятного утра. Я ожидал, что через пять минут после ухода Истмана ко мне ворвется, дыша огнем и плюясь раскаленными углями, капитан Уркхардт. Поэтому мысленно отрепетировал пару речей, тщательно сформулированных таким образом, чтобы оставаться в рамках закона и элементарной вежливости. Я знал, что загнал его в угол.

Но все было тихо. Капитан не явился, и вообще никто ко мне не приходил. Время приближалось к полудню. Команды приготовиться к старту все не было и не было. За пять минут я лег на койку и начал ждать.

Это были очень длинные пять минут.

Примерно в четверть первого я решил, что хватит ждать и слез с койки. Про ланч тоже не было ни слуху ни духу. В половине первого я услышал гонг, но про меня словно забыли. В конце концов я решил, что, ладно, разок не поем и только потом начну возмущаться; не хотелось давать капитану возможность перевести разговор на то, что я самовольно покинул каюту. Подумал было связаться с дядей Альфом и пожаловаться на перебои с поставками пайков, но потом решил, что чем дольше я прожду, тем больше будет вина капитана.

Примерно час спустя после того, как остальные покончили с ланчем, появился мистер Кришнамурти с подносом в руках. То обстоятельство, что еду принес он сам, а не кто-нибудь с кухни, показало мне, что я – очень важный заключенный, тем более что Крис очень старался не говорить со мной и даже вроде подходить близко боялся. Он просто просунул поднос в каюту и сказал:

– Когда кончишь, выставишь это в коридор.

– Спасибо, Крис.

Но в еде была спрятана записка: «Молодчина! Только не сдавайся, и мы подрежем ему крылышки. Все ребята за тебя». Подписи не было, а почерк я не узнал. Во всяком случае писал не Кришнамурти, я помнил его почерк с того времени, как занимался диверсионной деятельностью на их плантации. И не Трэверс, и, уж во всяком случае, не Гарри.

В конце концов мне надоело угадывать, кто писал эту записку, тогда я порвал ее на клочки и разжевал, словно какой-нибудь граф Монте-Кристо или Железная Маска. Правда, на романтического героя я все-таки не тяну, потому что глотать записку я не стал, просто разжевал и выплюнул. Но я тщательно убедился, что записка уничтожена, мне не хотелось, чтобы кто-то узнал о ней, – да и самому не хотелось знать, кто ее послал.

И знаете почему? Записка не ободрила меня, она меня обеспокоила. О, конечно же, в первый момент она меня взбодрила, я прямо вырос в собственных глазах. Такой защитник угнетенных!

А потом я понял, что значит такая записка…

Мятеж.

В космосе это самое страшное слово. Любая катастрофа лучше, чем это.

Одним из первых заветов дяди Стива, которые он передавал нам с Пэтом давно-давно, когда мы были еще пацанами, было: «Капитан прав даже тогда, когда он ошибается». Прошло много лет, прежде чем я понял его слова. Чтобы осознать эту истину, надо пожить на корабле. И даже после этого, в глубине души я не понимал ее до конца, пока не прочитал эту подбадривающую записку и не осознал, что какие-то люди всерьез собираются оспорить власть капитана… и что я – их символ сопротивления.

Корабль – это не просто маленький мир, он больше схож с живым человеческим организмом. На нем не может быть и речи о демократии, во всяком случае – о демократическом консенсусе, каким бы вежливым и демократичным ни был капитан. Если попадешь в переделку, не устраиваешь всеобщее голосование, чтобы ноги, руки, желудок и глотка решили, чего же хочет большинство. И хорошо, что нет! Ваш мозг принимает решение, а все прочее его выполняет.

Вот так же обстоят и всегда должны обстоять дела на корабле, летящем в космосе. И дядя Стив имел в виду, что капитану лучше бы быть правым, а остальным лучше всего молиться, чтобы он оказался прав, даже если вы с ним не согласны… потому что корабль не спасет ваша правота, если капитан ошибается.

Но все же корабль – не совсем единый организм, он состоит из отдельных людей, работающих вместе, работающих с самоотречением, которое не каждому легко дается, – мне, во всяком случае, оно давалось нелегко. И единственное, что удерживает этих людей вместе, – нечто туманное, что называют моральным духом корабля, нечто, чего вы почти не замечаете, пока оно есть, но мгновенно ощущаете, когда оно утрачено. Только теперь я понял, что на «Элси» утрата этого духа началась уже давно. Сначала умер доктор Деверо, затем мамочка О’Тул, это были очень тяжелые удары. А теперь мы лишились капитана и большей части экипажа… В результате «Элси» рассыпался на куски.

Возможно, новый капитан и не особенно блистал, но он, во всяком случае, пытался остановить этот распад. До меня стало понемногу доходить, что корабли исчезают не только из-за поломок техники или нападений злых туземцев; возможно, худшей из опасностей был какой-нибудь блистательный юный идиот, который решил, что он умнее капитана и убедил в своей правоте достаточно народу. Интересно, какая часть из восьми кораблей, пропавших в