Луна», а каждый вечер он бегал на свидания с Моди – без меня. Он сказал, что больше никогда ее не увидит, а у меня будет еще уйма времени, «так что свали куда-нибудь, пожалуйста». Я не возражал. С одной стороны, это было справедливо само по себе. С другой – при сложившихся обстоятельствах мне и самому не хотелось ходить на эти их свидания. Эти последние дни мы с Пэтом были дальше друг от друга, чем когда-либо раньше.
На наши телепатические способности, однако, это совсем не повлияло. Чем бы там ни была эта самая «взаимная настройка», на которую способны мозги некоторых людей, мы включали ее так же легко, как начинали обычные разговоры… и так же легко отключали. Нам не надо было «концентрироваться», или «очищать свой мозг», или что-нибудь еще из этой восточно-мистической ерунды. Если мы хотели «поговорить», мы говорили.
С отъездом Пэта мне стало не по себе. Конечно, я ежедневно находился с ним в контакте по четыре часа плюс в любой момент, когда возникало желание поговорить. Но если ты всю жизнь привык все делать на пару, потом очень трудно пытаться что-то делать в одиночку. У меня еще не выработались новые привычки. Я мог собраться пойти куда-нибудь, а потом остановиться у двери в размышлении: что же это я такое забыл? Оказывается, Пэта. Страшно одиноко отправляться куда-нибудь одному, если прежде всегда делал это с кем-нибудь вместе.
Вдобавок ко всему мама была веселой, жизнерадостной, заботливой и при этом абсолютно непереносимой, да и сон у меня совсем поломался. Центр подготовки находился в часовом поясе Швейцарии; это означало, что я и прочие близнецы, остающиеся на Земле, проводили тренировочные сеансы связи также по швейцарскому времени, где бы мы ни жили. Каждую ночь Пэт будил меня свистком в ухо в два ночи, и я работал до самого рассвета, а потом пытался добрать недоспанное днем.
Это было неудобно, но так было нужно, и мне за это хорошо платили. Впервые в жизни у меня была уйма денег. Как и у всей нашей семьи, ведь я, невзирая на папины протесты, начал отдавать приличные суммы за свое содержание. Я даже купил себе часы (наши Пэт забрал с собой), не беспокоясь о цене, и мы обсуждали переезд в квартиру побольше.
А тем временем ФДП все глубже и глубже проникал в мою жизнь, и я потихоньку стал осознавать, что контракт подразумевает не только запись сообщений моего близнеца. Гериатрическую программу запустили сразу. «Гериатрия» – звучит забавно применительно к человеку, который еще слишком молод, чтобы голосовать, но в этом был определенный смысл: чтобы заставить меня жить подольше, они решили взяться за меня сразу. То, чем я питаюсь, перестало быть моим личным делом, я должен был придерживаться предписанной ими диеты – никаких перехваченных на ходу бутербродов! Был длиннющий список «особо опасных» вещей, делать которые я не имел права. Мне наделали прививок от всего, начиная с «колена горничной»[28] и кончая «лихорадкой попугаев»[29], а медицинские обследования мне устраивали такие, что прежние по сравнению с ними казались детскими играми.
Одно утешало: с Пэтом, по его словам, делали то же самое. В действительности мы были самыми обыкновенными ребятами, таких везде как грязи, но для ФДП мы были незаменимым коммуникационным оборудованием, так что заботились о нас, как о призовых скакунах или премьер-министре, обычные люди такой заботы не знают. Это было утомительно.
Я не звонил Моди первые семь или десять дней после отъезда Пэта, мне было неловко. В конце концов она сама позвонила мне и спросила, в чем дело, злюсь ли я на нее за что-нибудь или считаю ее заразной? Тем же вечером мы встретились. Все это было не слишком весело. Она пару раз назвала меня «Пэт»; раньше это не имело значения, ведь мы с Пэтом привыкли к тому, что нас путают. Но теперь это было до крайности неприятно, дух Пэта все время присутствовал рядом с нами, подобно некоему скелету на пиру.
Когда она назвала меня так во второй раз, я сказал со злостью:
– Если ты так уж хочешь поговорить с Пэтом, я могу связаться с ним буквально за секунду.
– Что? О чем ты?
– О, я знаю, ты бы предпочла вместо меня Пэта! Если ты думаешь, что мне так уж нравится быть запасным вариантом, то сильно ошибаешься.
В ее глазах появились слезы, мне стало стыдно того, что я сказал, и от этого еще более неловко. В результате мы поругались, а потом я рассказывал ей, как меня надули.
Реакция Моди была для меня полной неожиданностью. Она не бросилась меня утешать, а вместо этого сказала:
– Ох, Том, Том! Неужели ты не понимаешь, что все это устроил не Пэт? Ты же сам во всем виноват.
– Что?
– Это совсем не его вина, а твоя собственная. Мне надоело смотреть, как ты разрешаешь ему крутить собой. Тебе прямо-таки
Тут я так разозлился, что даже с трудом сумел ответить:
– Что ты несешь? Звучит как дешевая попытка психоанализа. Ты еще скажи, что у меня «стремление к смерти».
Она сморгнула слезы:
– Нет. Вот у Пэта оно, может быть, и есть. Он всегда над этим шутил, хотя я знаю, насколько это опасно. Я знаю, что мы его больше не увидим.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить все это.
– Ты хочешь сказать, – медленно произнес я, – что я нарочно дал Пэту себя обмануть, потому что боялся лететь?
– Что? Том, милый, я ничего такого не говорила.
