Шесть дней хватило Господу на сотворение мира. Столько же хватило и мне, чтобы объездить русинский Марамарош. И я открыл для себя новый мир. Ходок пронырливого торгаша, я не токмо ему принес барыш, но и сам обогатился. Каждое утро до рассвета седлал я коня. Над Кунигундой бил первый колокол. Серыми тенями тянулись по улочкам копачи. Долбить соль. А я отправлялся на необычную охоту — искать ремесленников. Искал по горным неизведанным местам умелые руки и светлые головы. То бишь мастеров — людей, знающих правду и умеющих приладить ее к жизни. Таких самородных мастаков Жовна готов был везти в Лемберг, где множились профессиональные цеха.

В Теребеше познакомился я со скорняками, которые шили кожухи и обувь. Были сапожниками и скорняками одновременно. И пользовались такими способами, как еще при царе Ироде. В кадубе с кислой водой мокли свежеснятые шкуры. В каменном корыте их полоскали, добавляя отруби и ячменный солод. А после этого их собирали в кадях, перекладывая дубовой и березовой корой. Лес дал зверя, дал и инструмент для обработки.

На пару деньков выбрался я в Кобылецкую Поляну, сидящую в самых облаках. Там поселился в хижине со смолокурами и зольниками.

«Как живете, люди добрые?» — соскочил я с коня.

«Как живем? Беду толчем».

«Работа есть?»

«Работы густо, денег тонко».

Люди здесь жилистые и твердые, как вяз возле корня. Не знаешь, с какой стороны и подойти. Вокруг сосна. Из нее и выжигают смолу, без которой редкий промысел обходится. Целый день пластают в ямы бревна, загребают по бокам, а ночью обжигают. Стоит это увидеть: огромная печь-гора, из которой отскакивают в небо пламя и снопы искр. А вокруг нее, в клубах дыма, шныряют смолокуры и бухают в огонь лопаты навоза. Похожим способом выжигают и уголь, но тогда ямище набивают грабом и кленом, а макушку печи заделывают так, чтобы костер в глубине задыхался. Черная, горячая, едкая работа.

«Преломи с нами хлеб, сынок», — приглашали, все в пыли, работники к своему незатейливому обеду.

Хлеб тот был испечен из овса и мелая[293]. Ости застревали между зубами. Зато выглядел он белым на фоне их лиц. Никогда, наверное, не забуду вкус того хлеба… Бочки со смолой и поташом спускали в долину на лубяных гужовках. Уголь тащили к реке на волоках, а сплавщики уже доставляли его на железные заводы. А здесь, в безмолвном заоблачном пространстве, из железа были лишь бартки[294] и гвозди на распятиях придорожных крестов.

Я поглядывал на этих людей и разгадывал их гештальт. Они затемна начинали и в потемках завершали работу, доводили дело до конца. Сами темные и черные, добытчики света и тепла. Перебирал я рукой добытый ими свежий пепел, пахнувший горячей утробой горы. Любимый Божьим челядином философ Сковорода считал, что под действием солнечных лучей серый пепел может превратиться в драгоценные камни. Ищите бриллианты в золе, поучал он. А может, имел в виду нечто иное…

Составляя отчеты своему нанимателю, я похвастался, что трудился по двенадцать часов в сутки.

«Это необязательно, — ответил он по-польски. — Работать нужно не двенадцать часов, а головой», — и засмеялся первым.

Я же не мог открыться, чем, кроме прочего, была обременена моя голова. Неделю я не видел Ружены. И неделю за мной неотступно ходила ее тень, ее запахи, таинственные отблески ее взгляда. Прелестницей являлась в снах моя люба-погуба. Все это время лелеял я надежду на новую встречу. Узрел ее в Солотвине на базаре. Рядом с паном в летах, который нес кошелку для покупок. В базарной давке я легонько коснулся ее запястья — теплый бархат кожи и холод серебра. Оглянулась, побледнела, отшатнулась глазами. Я шел следом. Наконец, она подгадала момент и шепнула: «Приходи к полуночи к воротам