Статуя, что сверкала льдинками соли, действительно была похожа на серебряное литье. Я неотрывно водил по ней глазами с ног до головы. Мастер, который это вытесал, знал свое дело. Истинный художник создает не поверхность, а потайную сущность, которую мы скрываем выражением, смехом, словами и молчанием. Странное чувство охватило меня, когда я увидел соляной образ Ружены. Теперь их было две. А моей — ни одной. И никто не отбирал ее, она сама забрала себя от меня. Это я понял здесь, в давящей подземной пустоте, около громоздкого соляного столба в женском обличье, которому должны были поклоняться.

«Тебе она любится?» — оборвала мои мысли Ружена.

«Ей здесь холодно, темно и одиноко», — нашелся я с ответом.

«Да нет, одиноко среди людей», — сказала отстраненно.

Тот голос больше подходил бы каменной госпоже. Она все больше походила на нее. Или, может, умышленно так поступала. Мы пошли, не погасив лампады. Я ничего не спросил о статуе — откуда, кто, почему. А сама она не начинала. Мысль предстает не только в словах, — она и в молчании. Из молчания вырастают большие дела, изрек кто-то из мудрецов.

Выходя, Ружена положила в руку стража монету. Они о чем-то тихо разговаривали. Донесся обрывок разговора: «Пану управляющему не надобно говорить, что я здесь была не одна…» Мужик услужливо поклонился. А я на прощание погладил коня-слепца. Он ничего не видел и не печалится. Я прощался с конем, чтобы не видеть прощания в ее глазах.

Зарождался день. На распутье Ружена нерешительно спросила:

«Ты не хочешь со мной любиться ныне?»

«Это была бы очень соленая любовь, — ответил я. — Да и через час-другой должен ехать в Ганичи…»

Поутру мне и в самом деле надо было ехать. Да не столько по надобности Жовны, сколько от самого себя. И я таки отбыл в край исконного ковроткачества и ручной вышивки — Ганичи, Калиновое, Дубовое, Красну, Дулово, Кричево и ряд других хуторов. Я должен был собрать образцы для лембергского художественного братства, которому дал обещание мой благодетель. О, тот и рака изо рта не упустит…

Покровы, как их здесь называют, издавна являются образцами стиля верховинского быта. Ими застилают скамьи, столы, сундуки, гоклики[296], постели, полы, завешивают стены, накрывают сани и телеги по дороге на богомолье, их складывают в приданое невесте и ими обертывают деревище мертвеца. Накидки для того, чтобы приукрасить строгий дом, хоть на йоту развеселить глаз. Берется для них простой материал — лен, конопля, овечья шерсть. Да и способ плетения нехитрый — параллельными полосами и узорами, заимствованными из мира животных. Поражают не столько те «цветы», «листики», «столбики», «потятки», «брындаки»[297], «жабки», «квадраты» и «крестики», как характерное сочетание красок. Они тоже простые, зато красноречивые, умиротворяющие. Красители добывают здесь же — из луковой шелухи, из диких ягод, мха, глины, коры ольхи и дуба, из насекомых — червецов[298]. Каждая ковровщица имеет свои особенности в работе. Одни плетут гребенкой, другие вывязывают узлами и стригут нитку, третьи снуют челноками. Как характер у каждой женщины разный, так и творение ее рук. А толстые шерстяные ковры и гуни здесь вымачивают и отбеливают в валилах — вымощенных камнем колодцах, в которые по лоткам течет вода. Сила потока и солнце делают свое дело — шерсть становится мягкой, впитывает теплый дух, ласкает тело.

Не бывает здесь хатки без вышивальщицы. Ибо каждая челядинка, от дитяти до старухи, ходит в одежде с шитьем. Прежде всего украшают длинные рубашки. На них цветут пышные «заспульницы», вышитые где стеблевым стежком, где рубцеванием, где косой гладью, а где крестиком. Из того парада мне больше всего пришлось по вкусу шитье «белым по белому», с красными и синими точечками. Такое исполнение очень освежает девушек, добавляет утонченности. Некоторые женщины одеваются в «грецкие» рубашки с квадратом на горловине. Канты в них цветистые или крестообразные. Зато краски веселее — желтые, розовые. Пазуха и подол украшены узкими полосами, которые вышиваются «резанием и выкалыванием». Босые, не всегда сытые, часто битые горянки порхают с тропинки на тропинку гордыми павами. Настоящие, благородные украшения нашей Верховины!

Я смотрел на других женщин, чтобы не думать о Ружене. Но это не удавалось. В памяти застрял ее последний взгляд, острый, как кончик спицы. Каждую ночь снился один и тот же сон: высохшее русло реки. Сухое, как пепел. Что-то усыхало, истощалось во мне. На дне кармана я нашел фасоль, на которой она мне как-то гадала. Силой настояла. Всматривалась в нее и ничего не сказала, только губку закусила, как обиженный ребенок. А после этого прошептала заговор: «Пусть твои руки будут свободные и сильные, ум горячий и ясный, а воля здоровая». Я вспомнил это. Теперь те пожелания, как никогда, мне были нужны.

Между тем зелень теряла краски, увядала. Осень желтила горы. Мой господин позвал меня в Солотвино, он торопился назад. Встретил меня весело: «Не знаешь правила: затяжное дело кончается ничем. Не век же нам здесь сидеть». Закладывали телеги в дорогу. Жовна ходил по двору в хорошем настроении. «Кунигунда» заказала ему полным-полно фуража для лошадей и хлеба для копачей. Владелец рудника позвал его на прощальный ужин. Меня взяли как толмача.