При необходимости пряжу чернили ржавым мхом, а для глянца добавляли барсучий жир. Чтобы подсинить, варили в васильках, для желтоватости — в ромашке. Ткали из нее скатерти, постельное белье, сукманы и рубашки. И износа тому полотну не было. Монах-пещерник, испробовав на себе, и монастырскую братию к нему приохотил. Шутил: «Иоанн Предтеча ходил во вретище из верблюжьего волоса, не знал, что одеваться можно и в крапиву…»
Поговаривали, что и сам епископ вытирался нашими «жалкими» полотенцами и обвязывал поясницу поясом из очеса. Негодная пряжа и правда шла на грубое рядно, мешки, веревки, паклю для конопачения. Еще мать вязала из нее целительные при онемении ног чуни [248] и шапочки, снимавшие головную боль. Еще и пыль очеса годилась для лекарств роженицам. Поистине удивительное растение — эта крапива. Стебель одевал нас, а собранные листья — кормили. В них можно было хранить в теплое время мясо и рыбу. А соком мамка приучала девушек мазать темечко — и волосы становились мягкими, здоровыми и крепкими, как крапивное волокно. Таки правда, что добытые из земли красота и сила не вянут и не пропадают зря.
Что должен еще добавить к описанию тех долгих трудов… То была не просто работа — деяние. От старого высокого слова «дело». И я понял это не сразу. Оно зарождалось и росло во мне постепенно, как в морской раковине зарождается из песчинки и растет жемчужина. А мамка помогала этому:
Второе мое имя, но не названное, а добавленное людьми — Просвирник. Оно тоже пришло благодаря матери. Собственно — рукам ее.
Раз в неделю, если в сусеках белело, натапливался шпаргет, построенный дедом на хорватский манер. И пекся хлеб. Хлебец относили и Аввакуму, ибо жил он на нашей горе, значит — «наш рот». Он, правда, это по-другому обозначал: «Небесные мельницы и слепому кроту мелют». Речь не об этом, а о хлебе. Монах, вкусив его, хвалил: «Твой хлеб, Мелана, как восковое солнце. И красен, и душист. Тебе, женщина, просфоры бы печь…» Мамка смеялась, отмахивалась. А оно как водится: слово застревает на губе. Скажется — завяжется. Так верховные мельницы и обернулись к ней воротом.
Замесил с ночи монах-просвирник Нил и тут же почил в Бозе. Прибежали из обители: «Спасай, сестрица, — квашня в печь просится». Бывало, в канун праздников мать в их поварне помогала. Что здесь долго раздумывать?! Искупалась в бакае, нарядилась в свежевыстиранное и пошла, пока еще прохладно. Стала над бочкой, как над ребенком, и сотворила молитву, которую раньше от Нила слышала. «Преблаженные и Богоносные отцы наши Спиридон и Никодим, стяжатели дерзновения к Господу равноангельским житием своим. Его же ради обогати, Христос, нетлением и чудесами мощи ваши; молим вас усердно выхлопотать душам нашим очищение и большую и богатую милость. Спиридон, незлобивости лелейник, и Никодим-победоносец, оба проскурники святые, хлеба чистые в дар творящие Богу, и себя в душистую жертву созидатели: молите Христа Бога, чтобы спас души наши».
С этого дня такой молитвой мамка начинала в пекарне день.
«Разве тесто понимает сказанное?» — спросил я как-то.
«Конечно, понимает, сынок. До сих пор само шептало, а теперь смолкло. Сам Бог каравай месит, Пречистая светит, а ангелы воду носят».
Как я ни оглядывался, кроме матери, никого не видел. Сеяла муку, готовила опару, месила, формировала и пекла одна лишь мать. Светил кованый лампаш[249] с тремя свечами. А воду из кадки носил я, маленький разбышака, совсем не ангел. Так я думал. И ошибался. Уже погодя Аввакум объяснил мне суть просфоры. Она круглая, как и земля наша, как колесо вечного вращения, и соединена двумя половинками, двумя сущностями — Божьей и человеческой. Мука, соль и вода соединены огнем чистоты. Земля и Небо спаяны в жертвенном солнечном хлебце. Так я наконец раскусил зерно материнской прибаутки: «Засвети, Боже, из рая нашему караваю…»
Было, что и сам Божий челядин выстоял в пекарне часок в молчаливом бдении. Взглянув на материнское действо, коротко обронил: «Что хлеб, а что зрище…»
По-монашески неприхотливая ко всему мать проявляла еще какую переборчивость в муке. Мельник Кныш со своей даже не совался. Муку привозили из житниц Алфельда. «У нашего каравая пшеничка с берегов Дуная», — гордо указывалось. Пышная то была мучица, очень тонкого помола. Мать цедила ее сквозь пальцы, радовалась: «Течет, как вода. И дышит. Свежая, как в колосе, — нюхала ее и брала на язык. — Не скрипит песком. Не кислая, не горькая и не сладкая — точь-в-точь как надо».
«Почему же тогда хлебцы сладковатые?» — удивлялся я.
«А солод им дает запарочка на святой воде, — смачно объясняла мамка. — Такую и плесень не возьмет».
Только тогда добавлялись соль и дрожжи. А когда тесто подойдет, раскачивается на «скатерти». После этого должно вылежаться, отдохнуть под конопляной дерюжкой. И только после этого режется серебряным погарчиком на кружочки. Здесь внимательно надо зреть, чтобы тесто не пересохло, иначе корочка не будет хрустящей и золотистой. А я стою над ним с ореховым веером, не даю мошкаре сесть. Ибо это уже наполовину — «служебная просфора»! Эти два слова мать говорила так сдержанно, так церемонно, что, казалось, и мухи замирали. А обо мне и говорить нечего. Раз и навсегда решил я сам себе:
