Давно разобрали на дрова Желтую корчму. Давно снесло наводнением мельницу Кнышей, а с ним и наше выстывшее соломенное ложе и письмо- завещание от тенетника. И Гнилой мост упал. А еще до того сорвалась с него фура с мешками соли, которую везли словакам. С тех пор место назвали Соленой падью. Здесь отец учил меня ловить пырей[214]. Помню, мы не взяли с собой ни одной снасти — ни липана, ни верши, ни остроги. Я спросил няня, почему. «Пыри возвращаются с икрометания, — сказал он. — Возвращаются умирать». И показал мне с моста вьющиеся серые тени в воде, что, преодолевая течение, плыли вверх по реке. Целыми стайками сновали в кипении переката. И иногда под самым верхом всплывали совсем ослабевшие рыбины, едва шевелили спинами в черных пятнах.

«От самого моря добираются до материнского истока, чтобы метать икру, — пояснил отец. — Еще им плыть к перевалу, к моей родной Латирке. В такой страдальческий путь пускается рыба, чтобы замкнуть свой земной круг — дать жизнь потомству в той речушке, где сама родилась. А потом, опустошенная и обессиленная, отдается на волю течения. Выполнила свой долг и уже не в силах вернуться к окияну. Сию рыбу мы перехватим, ибо и так пропадет…»

Нянько зашел в воду по пояс и стал выхватывать слабых рыбин и бросать мне на берег. Его руки двигались, как мотовила, а ноги, казалось, не касались дна. Иногда он бросался за рыбой вплавь, настигая ее под водой. Сам был как стремительная большая рыба в своей родной реке. Сей странный человек, мой родитель, которого по береговым меркам жизни считали непутевым и растяпой, не способным добыть копеечку… По дороге домой мы занесли несколько пырей Аввакуму. Он ел их сырыми, нарезая тоненькими ломтиками. Как и грибы. А мяса вовсе не потреблял, имея мнение, что человек не для того живет, чтобы есть мертвых.

«Хималлус, — протяжно сказал Божий человек. — Так сию вкусную рыбу называли древние ромеи».

«Чудно», — улыбался нянь.

«Да нет, все просто, Гринь. Чем она тебе пахнет?»

«Богородской травой»[215], — робко сказал рыбарь.

«Истинно. А зелье то по-ихнему называется химмус. И не менее чудесное, чем сия рыба. Мафтей, прочитай-ка при отце урок, который ты знаешь от вифинского эскулапа Пантолеона о богородской траве».

Я с готовностью выпрямился и скороговоркой отчитал:

«Зелье известно еще с темных языческих времен, им курили в требищах от злых духов. А равно и от всяких нечистот и хвори. Посполитые жгли его в сыроварнях и хлевах после отела коров, окуривали горшки, а также напуганных детей. Редкая трава так успокаивает нервы и освежает мозг. Может даже поднять в человеке упавший дух. Обновляет силы, гасит усталость. Изводит глистов, чистит кровь, изгоняет из плоти соленые воды и яд. Хорошо прочищает дыхалку и лечит сердце. Когда разрушаются кости и ломит в пояснице, давит хребет и дергает в ногах, также нужно запаривать ее в корыте. К тому же исцеляет и рубцует раны. Еще и вшей губит…»

«А еще?» — монах поднес ко рту сжатый кулак.

«Еще помогает от viridis serpens[216]».

«Говори обычным языком, чтобы все понимали».

«Отталкивает от питья водки», — понизил я голос и опустил глаза, чтобы не встретиться с отцовскими.

«А теперь поведай, Мафтей, каким квасом мы запиваем наши с тобой уроки? С чего питье-то сварено?»

«Из воды звонковой, из калины, меда и богородничной травы».

«Хорошо. Нынче заколотишь такой квас дома для своих. Мне как раз братья принесли свежего майского меда…»