обряд ее завершения: что пойду я из сего мира, как и пришел: немощным, грязным, плачущим, оторванным от женщины.

Дома мне сурово приказали:

«Не тянись к пришлой. Слишком родовита она для тебя, да и не нашего племени. Девок вокруг, как песка в Латорице».

«Мне одной хватит, и я ее нашел».

«Э, плоха та мышь, что только одну дыру знает».

«Я вам не мышь».

«Понятное дело. Ты настоящий жеребец на чужих овсах. Принес в дом хулу, да еще и дуется, как Николай на малай [210]».

…Нас вероломно разлучили, но не уничтожили неистовую тягу друг к другу. Можно ли остановить в любовном запале птицу в небе, змею на скале, рыбу в воде, крота под землей?! Можно ли преградить путь реке, что рвется к морю?! Какое-то время мы не выделись, но чувство близости не обрывалось ни на минуту. Нас и здесь спасло находчивое благоразумие Ружены. Усадьба Грюнвальдов фасадом выходила на запруду. К трем старым ясеням был приторочен плетеный забор. В одном полуиссохшем дереве — вместительное дупло. Там и ждали меня письма-свертки Ружены, которые я забирал ночью. Она была неграмотная, должна была мудрить непонятные для чужого глаза послания.

Обученный распознавать буквы всякого письма, знаки мира, следы животин, птиц и приметы окружающей живности, теперь я ломал голову над причудливым пустячком, который перебирал, как завещанные сокровища. Все те изделия были натерты ароматным зельем, каждое пахло по-своему, что-то передавало. Сплетенные из овсяной соломы и объединенные два кольца, обожженные огнем: наше с ней приключение с печальным концом… Пробитое сердечко из свеклы, обвитое терновым венчиком: Ружена тоскует в одиночестве… Разбитая каричка[211] кросенца: работа валится из ее рук… Сделанный из теста птенец с обрезанными крыльями жадно протягивает сладкий клювик: прилетела бы, кабы могла… Вылепленная из глины мисочка с осколком зеркала смотрит в мое серебряное блюдо и посылает мне свое отражение… Натянутая на пяльцах паутина, посыпанная соляными крупинками-звездами: любовь будет преследовать нас и в прошлых веках… Карминная печать губ на кленовом листке: шлет поцелуй… Бутылочка вина, запеленутая, как младенец, и перевязанная красной цурбаткой: нынче у нее день рождения. Вино похоже на загустевший солнечный свет. Хмельное и терпкое, как ее губы. Я пью его, и что-то новое, неизвестное досель рождается во мне. Какая-то печальная радость жертвенности, какая-то сладкая горечь ожидания… Крупинка зернышек и цветок: она жаждет свидания, догадываюсь я. Но как? В следующую ночь достаю из дупла разъяснение. Дощечка, платочек, перо — все перевязано ниткой с длинным концом. Берусь за ниточку и силюсь разгадать скрытый смысл. И теряюсь в догадках. Оп-па! Деревяшка и суконце мокрые, хотя на улице жаркая ночь. А перо сухое. С гуся вода стекает сразу… Меня склоняют к плаванию. Благословенная сообразительность влюбленных! Ружена будет стирать на реке, на дощатой ступеньке…

Я увидел их издалека. Ружена стирала в старице под склоненной ольхой, а тетка ниже, на быстрине, полоскала. Из разрушенной Желтой корчмы я вытащил бревно и тихим ходом пустил его в ту сторону, а сам притаился за задним торцом. Удивительно плыло это бревно — наискось к течению, но никто на него не смотрел, кроме пары зорких девичьих глаз. Пристань моего сердца приняла мое утлое суденышко. Я почувствовал ногами твердь и никогда еще так не радовался ей, как в тот раз. Вожделенная твердь после душной пустоты. Ружена стирала, и брызги от скалки летели на меня вперемешку с молниями ее горячих взоров. Мы молчали, но то было молчание вулканов, которые внутри клокочут жаром. Говорили наши изголодавшиеся глаза, а потом и руки. Наши несмелые, подзабытые прикосновения ласково поощряла вода. Река была нашей тайной союзницей. Она нашла нас на разных берегах и свела, а теперь заново прокладывала шаткий мостик.

Река играла. Солнце гладило. На плечи ложился полуденный зной. И я сквозь радужную пыль смотрел на нее, смотрел и смотрел. Течение заглушало наши перешептывания, у нас был целый ворох новостей. Бесполезных для постороннего уха, а для нас они были дороже жизни. Она таилась от тетки, но по голосу я чувствовал, что зовет меня к себе. Моя птица-зовица, жданочка, моя встреч-трава. За какую-то минутку возвратились ласки, вся наша близость воскресла с умноженной силой.

Я еще долго мог смаковать то утешение, если бы не моя алчность. Мало было ее ласковых пальцев, вознамерился дотянуться выше, до выреза мокрой рубашки, которая заманчиво обтягивала восковую упругость тела. И получил я палкой по лицу. На звук обернулась Грюнвальдиха: «Что это, Руженка, плеснуло?» — «Видать, гарч[212] кинулся. На белое клюнул». — «Да нет, деточка, вода принесла кимак[213]. Да какой толстый! На три дня хватит дров. Пойду позову старика, чтобы забрал».

В тот беспечный момент я и вправду бросился на Ружену, как сом, а она затрепетала в моих объятиях. Неожиданно ударил гром, и с облачного решета посыпался мелкий слепой дождик. Не знаю, что текло по ее лицу, когда я обцеловывал его, — или земная вода, или небесная, или девичьи слезы умиления. А может, плакала и сама река, свидетельница нашей несчастной любви. Мы успели переговорить о главном. Через несколько дней, после Петра, она возвращается домой. Там тоже прослышали о ее позоре и строго призвали к ответу. Пусть все успокоится, и тогда, ежели будет охота, могу ее там проведать. Она будет ждать сколько надо.

В ночь-петровку, настоянную на яблочных росах, получил я из ясеневого дупла белый платочек с начертанными знаками, где и как ее найти. И звездочки вокруг. С той звездной картой я не возвращался вплавь, боялся, что вода размоет бузиновую и калиновую краски и я останусь ни с чем, потеряюсь в этом мире, который вдруг стал для меня сиротливым. Отправился пешком и долго бродил по берегам, не находя пристанища своему сердцу.