Слышишь?»
Человек, погрузившись в себя, задумчиво кивал головой. В смиренном взгляде его стояла густая печаль, но не было пустоты. И это меня радовало. Вдруг над его головой что-то встрепенулось, и нас оглушил голос свирели: «Ча-пить-пить-пить… витью-витью-витью… тек-тек-тек… цинь-цинь…» Дрозд певчий, задрав сероватую головку, аж захлебывался от пения. Я заметил, что его оживленные глазки похожи на Митровы. И меня это не удивило. Глаза птиц подобны глазам людей, возле которых они живут.
На той легкой ноте мы и расстались. Хозяин едва дождался, чтобы заняться телкой, которая уже не била хвостом, а нюхала мокрой мордой какую-то пищу. Я и этому не удивлялся. Мы все наследники того давнего рода пастухов, которые спустились из-под облаков и которые были ближе всех к Небу и первыми приняли Его Сына, дав ему ясли вместо колыбели. Скот для них — другая святость и часто самая важная ценность. Поэтому я и не сужу таких, как Митро Железный. У него хоть и железное нутро в тяготах, а такое же хрупкое сердце, как и у всех.
Я шел и шептал себе на дорогу: «Nescio quid sit». Это была любимая поговорка блаженного Аввакума. Она означала:
Далее я отправился в Подгород. Подножие холма Паланок затянуто кучерявыми полосами винниц. Снизу кажется, что они возносят замок-каштель, обнесенный высоким каменным забором. Первая крепость воинов Арпада на нашей материнской, на их «обретенной земле», собственно, на месте деревянной башни, которую заложили здесь еще белые хорваты после похода с Олегом на Царьград. Пышная каменная голова города, сторожевые очи, цитадель сломленного духа мятежников свободы. К скальному склону лепятся мастерские швабов и жидов, которых иногда и различить тяжело, потому что полвека назад Иосиф Второй издал указ иудейским поселенцам присваивать немецкие фамилии. Погодя прометные[117] жиды и мастеровитые швабы слились еще больше в цеховых братствах.
Высокий закопченный дымоход издалека выдавал гуту[118] Кизмана. Широкогрудый (работа же дыхалкой!) стекольщик крутил железное цевье, на котором висел раскаленный сырец. Я беззвучно стал в сторонке, чтобы не прерывать работу, — охлаждаясь, стекло теряет вязкость. Мягкое огненное месиво податливо раздулось, затем пестиком в нем углубили полость, щипцами утончили стенки, ножницами обрезали края. Деревянным желобком утолщили крэш[119], а из остатка сырца несколькими вращательными движениями изогнули, как лебединую шейку, ручку и пристроили к сосуду. Готово! Кувшинчик отправится на обжиг в печь, а через некоторое время какая-то пани будет цедить из него сливки либо мед.
Мудро кто-то изрек:
«Бог в помощь», — сказал я, когда мастер завершил свою работу.
«Твоя правда, Мафтей: человек крутит, а Бог раскручивает», — широкой зубатой улыбкой встретил меня шваб.
«Я тоже к тебе с одним закрутом», — положил я на стол зеленовато-желтую стекляшку от Пиняшка.
«Вот как! Ко мне люди сами за стеклом ходят, а ты, я вижу, со своим пришел».
«А как же, в гости не с пустыми руками приходят. Здесь тебе настойка смолы диких пчел. Коли божьи мухи ею латают свои соты, то и челядин способен поправить здоровье. Ты же горячим дышишь. Это одно. А второе: открой мне, пан-мастер, происхождение сей бутылки».
«Стекло не мое».
«Я и сам уже узрел. На кого думаешь?»
«В Унгваре такое не дуют. В Грабовнице мой родич обслуживает Шенборна, из Вены получает майстершик[123] и всякий сырец. Но рука не его. Над рекой в Хусте работают корчажки, правда, краски погуще, и печь их дает мелкие пузырьки. Кто еще?.. Мог это выдуть Ионка из Дыйды, там песок озерный, зеленоватый. Но в его робах[124] толще шейки. А в сей утонченная, гладкая — для губ… Остаются румыны. Думаю, что скляница твоя, Мафтей, из Сигота. Оттуда мараморошцы тайком проводят через Тису миндру
