«Да мы с тобой еще и дальние родственники, — подхватил Митро. — Наши бабы в одной реке портянки стирали».

«Да, и под одним солнцем сушили…»

Тяжело от веселого переходить к печальному, но что поделаешь. Он знал, с чем я пришел, а я не знал, с чего начать. Из воловника слышался капризный рев.

«Я не вовремя тебя беспокою, Митро. Пора кормить скотину».

«Какая скотина, Мафтейка. Остались мы, как сироты, с одной телочкой. Да и та дышит на ладан. Давно бы погибла, кабы не Моньчина соль. Кого цепью бьют, а кого бедой…»

«Да что за оказия?»

«Такая, что язык не повернется сказать. Началось с кур, яйца потеряли. Слепнут, куняют и опрокидываются. И уже не встают. За ними гуси, зоб опухает — и конец. Тогда начали зайцы лысеть. От них мало толку, больше игры. Монька их очень любила. Вскочит утром и бегом жать команичку[114] своим ухачам. И вот тебе на — облезли, как бубен. Брюшки надулись, за одну ночь пали. Монька в рев, по христианской душе так не голосят… А это еще не беда, лишь начало беды. Чешет нечисть бороду — уступи. Упала свинья на колени, а за ней — поросенок. Затем козы пали, овцы начали хрипеть. Я бегаю по двору как сумасшедший, кого-то дорезаю, кого-то закапываю. А Монька надо мной стонет, как канюк в засуху. Она у нас сердобольная. Была… Опустел двор, и не поет, и не мычит. На хлев боимся даже глянуть. Два вола там, бычок, телка, коровка, как ласточка. Царство наше. И что ты думаешь, потянулась и туда напасть. Ая, клещ голое тело найдет… Перестала скотина брать корм, ревет, грустит, то ложится, то встает, и потом одно за другим — цяп, и все. Я не мог на это глядеть, душа рвалась. Монька в сарае небось и спала, помогала, чем знала. Как- то говорит мне: «Нянь, я знаю, кто нам поможет». А глазенки горят безумно. Схватила кабатину[115] и побежала. Без возврата… Баба Кутачка на другой день пришла с узелком. Сказала, что Монька в сумерках сунула ей в руки: «Передайте моим — это лекарство для скота». Головка соли там была. Прозрачная такая соль и острая, как стекло. Даю лизать телочке. Это, видать, и держит еще ее на свете. А жива ли Монька, никому не ведомо…»

«Ведомо, Митро, ведомо».

«Откель тебе знать-то?»

«Мне об этом птички бают. Слышь, как чирикают под твоей крышей?»

«Смеешься, Мафтей? Всяко о тебе люди твердят. Рассказывают, что способен ты заговаривать всякую хворь. Но чтобы с птицами говорил — такого не слыхал».

«Это они со мной говорят, а не я с ними. Птички больше скажут о порядках в хозяйстве, чем сам хозяин. А на телку твою я бы посмотрел, может, кое-что и она мне поведает…»

В просторной полупустой воловне было чисто, как в каждом порядочном жилище. Коровка, взъерошенная и сгорбленная, лихорадочно мотала хвостом, дышала тяжело. Я попросил, чтобы он принес два ведра студеной воды. Из черпака облили ей левый бок. Я взял ее за язык и потянул вниз. Телка вздохнула, как человек.

«А теперь бери ее за веревку и веди на гору, — сказал я Митру. — Вернется с прогулки и начнет есть. Потом опять за язык дерни, пока не отрыгнет».

На ступеньке я узрел тряпку с блестящим осколком. Вышел с ней на свет: соль блестела, как горный хрусталь. Раз в жизни я видел такую соль — в солотвинской бане[116], которую называли Кунигундой. Правда, не касался ее. А теперь держал на ладони, чувствуя ее острую, свежую силу.

«Что и говорить, соль хорошая. Но помощь утроится, ежели сделать из нее соляную квашу. При необходимости я за это возьмусь. Но о телке не беспокойся, выкарабкается».

«Пусть Бог тебя благословит, Мафтей. Может, ты и мыслишку имеешь, что это за пошесть напала на мою скотину?»

«Не пошесть, а воспаление рубца. Где-то отведали гнилой капусты или свеклы».

«Не может быть такого. Я о скотине радею лучше, чем о себе. Не давал я ни капусты, ни свеклы…»

«Значит, другие дали», — это я сказал не вслух, а про себя.

Митро звал меня в гости, да я сослался на хлопоты. Только попросил отколоть мне немного той соли. Чиркнул клепачиком и, когда брал осколок, заметил на дерюге, в которой был завернут комок, несколько серпиков-семян. Тмин. Оп-па! Опять тмин.

«Когда дочка пропала?»

«На вторую Пречистую».

«Как раз начинается цветение», — подумал я.

«Был такой прекрасный день. У челяди праздник, а у нас траур смертный. Только без мертвеца… Эх, брат, покатилось наше солнце в долинку…»

«Слышал я такие прибаутки, Митро, и не раз. Но слышал и другие: Бог стелет лесенку вверх и в долинку. Постелет и для тебя, и для твоей Мони.