дотянуться. «Попробуй найди на ветер цепь», — отмахивалась мать и смиренно бралась за мужскую работу. Ибо дед точил свою гору, я в горe сидел над книгами, а муж с черемуховой палкой шел к реке или с ореховым коромыслом и силками — в бор. На охоту. На охоту за радостью. В самом деле, это единственное, что я взял из его венаторства. Venator — так по-латыни был записан мой отец в графском сословном реестре. Это означало зачисление в список бывалых, которые по зову лесника снаряжали барскую охоту и губили в округе волков и медведей-бродяг, не укладывавшихся на зиму и становившихся напастью для всего живого.
Огнестрельного оружия нянь не любил. Говаривал, что «сердце студит». Однако в гурьбе графских венаторов должен был ею пользоваться. К тому же стрелки от Латирки до Ужка носили ему ружья на починку и чтобы «их никто не сглазил». Один он знал ту машинацию, но погодя открыл тайны и мне. Может, догадывался, что сам я к тому никогда не прибегну. Бралось жало гадины, змеиный «чеснок», чуточку ладана и листочки девяти осин, что побывали на девяти церковных службах. Девять кругов очерчивали сим вокруг ружья, а потом прятали в «каморку» — дырку, высверленную в прикладе. Такое орудие привлекает зверей. Чтобы «пушка остро била», а звук выстрела не расходился далеко (опытный стрелок, услышав, мог «убавить» ее заговором) — для того в марте убивалась гадюка и сушилась в тени ее голова. До тех пор, пока в пыль не превратится. Ею набивалась трубка с приговоркой: «Чтоб остра была, как огонь; кого зацепишь, чтоб не убежал».
Змею обязательно следовало застрелить до Воздвиженья, ибо в сей день они сползаются к своей матери в Ирсад, кроме тех, которые кого-то укусили. Там, поговаривали, находятся и души еще не родившихся детей. На Воздвиженье в лес не совался ни один охотник, опасаясь «гадючего камня», дырявого, продутого ползущими гадами. Чтобы день не пропал втуне, нянь пересиживал его в корчме. Туда змий ползучий не лез.
Найденные кожи змей, ящериц и лягушек бережно хранились, а на Главосеки сжигались на костре из колючего боярышника, который разжигали из «ошкалька грозы» — щепки от дерева, пораженного молнией. А пеплом тем для «обороны» натирали ружья, пистоли, пороховницы, тесаки, ловушки, рогатины и «медвежьи бороны». Если пушка часто «живила» (только ранила), тогда из нее следовало выстрелить ужом. Была и приправа («мертвая» щепка из свербигузки[344]) — на то, чтобы патроны не разносили дробь. Были и свои молитвы. На Главосеки стрелковая челядь целые сутки насухо постилась, чтобы дуло не разорвало.
Весь год защищала оружие отцова «заготовка», и не мог ее никто ни заговорить, ни убавить. Кроме того, он учил, как «привлечь» оружие к руке, как перебить дымом запах на страже. А главное — следить за порохом, чтобы его не украли, ибо тогда хоть сразу избавляйся от курковки.
Не любил отец стрелковой охоты, не любил, называл ее «дуриловством». Пройдет время — и я, наконец, пойму: оружие он не брал в руки, ибо не было сего в его сердце. Погодя, в высокой школе Лемберга, вычитаю я признание великого Ибн Сины: «Лучшее лекарство — избежать лекарств». И это станет основой моего лечения. Я — сын своего отца. Какое дерево, такой и клин. Дремучий, как пралес, и неграмотный (вместо подписи чертил на бумаге рыбий хвост), он мудрым сердцем дошел, что самое честное оружие для охотника — его руки. Хотя бы такая справедливость перед зверем и птицей. Тварями Божьими…
А руки он имел необыкновенные. Не обработав за жизнь и грядки, за полдня выкапывал, оснащал острыми кольями и прятал яму-западню на волков и кабанов, которые так донимали земледельцев. Голыми руками ладил «слупы»: два столба, а на них тяжелое бревно с приманкой; когда зверь тянулся за едой, сдвигал сторожок и сваливал на себя колоды… Плел из лозы путаную западню, куда волк легко заходил за привязанным зайцем, а выбраться уже не мог… Клал сети и петли на звериных тропах, самоловы на гибких деревцах, «залеты» на водопоях, «подколоды» на куниц и хорьков, из которых опосля воспитывал себе помощников… Выдалбливал «ступицы» в поленьях, куда зверь вставлял лапы и уже не мог вынуть. Ковал «бороны» на медведей-резунов, на которых те пробивали лапы… Вытачивал «разорительницы» для диких кошек. Навешивал птичьи перевесины. Клепал дымовки для нор… Да что там говорить, простое коромысло с приманкой на крюках так хитро приспосабливал в лесных чащах, что они разрывали хищнику пасть.
Знали об этих приспособлениях и другие охотники, но в ловушки Грицка «зверек лез сам». Ибо, кроме охотничьей примусии, было у него еще и много «вабиков» — рожков, пищалок, дрымб, которыми созывал к себе дичь. А как он «беседовал» с ней! Звери не люди, с ними отец говорил прибаутками, был даже разговорчив. Было о чем покалякать в чаще воспитанным дикой свободой человеку и животине. Родственные в извечном соревновании — добыть корм. И он его добывал.
Челядь говаривала (сам я того не видел), что вызывал он из чащи зверей — и те выходили в лунном сиянии и стояли замерев. Когда жид
