— Ты чего надо мной глумишься, Павел?
— Ты с мирным населением общаешься?
— А при чем тут мирное население? Судьбу мировой революции решат в конечном счете винтарь и сабля. Тогда уж и займемся мирным населением.
— Понятно. Детишки у тебя есть?
— У меня за спиной тюрьмы есть и каторга.
— Напрасно ты этим кичишься, Громов. Тюрьма — не кудри, каторга — не римский профиль. У меня тюрьмы за спиной побольше, чем у тебя. Это к слову, не думай. А тем не менее дети у меня есть, и этим отменно горд. Посему пошли-ка со мной.
— Куда?
— Увидишь. Значит, главная твоя задача какая, повтори мне? Мировая революция? Штык и винтарь?
— Ты не улыбься, не улыбься. Именно — винтарь и сабля.
Свирепый ветер рвет полы шинелей, душит сухим, колючим снегом, слепит, валит с ног. Рядом с красиво скроенным Громовым в длинной, до пят, шинели, в кожаном картузе с большой звездой, с орденом Красного Знамени на левом отвороте шинели в большой красной розетке Постышев в своем драном картузе и в короткой шинельке до колен кажется оборванцем. Они идут быстро, склонившись вперед — на ветер. Постышев ведет Громова на эвакопункт: там в холодных бараках живут беженцы, которых еще не успели отправить в тыл.
Плач детей, темнота, запах керосина, узлы на полу, корытца, тазы, младенцы, свернувшиеся на матрацах, тифозные, которые стонут за перегородкой, беспризорники, играющие в карты при свете огарка, — вот что встречает Постышева и Громова на эвакопункте.
— Когда эшелон дадут? — спросил Постышев сестру милосердия в накрахмаленной белой косынке с красным крестом.
— Обещали вечером, но что-то случилось с паровозом.
— Людей покормили?
— Да.
— Еще сироты поступали?
— Вчера сняли с эшелона семерых.
— Тех, что в карты режутся?
— Нет, крохотули совсем, они у меня спят, больше их уложить негде.
— Давайте заглянем.
— От ваших никаких весточек нет, Павел Петрович? — спросила сестра.
Постышев молча покачал головой и пошел следом за ней. В медпункте, на полу, свернувшись калачиком, спали малыши. Вымытые лица их были во сне беспокойны и мучительно напряженны. Иногда кто-то из малышей по-стариковски, тревожно стонал.
Постышев сел на стул, снял шапку и показал Громову на табуретку рядом с собой. На тумбочке возле окна Постышев увидел маленькую елочку, установленную в пустой четвертной бутыли.
— Это зачем? — спросил Постышев. — Для дезинфекции, что ль?
Сестра ответила:
— Нет, товарищ комиссар, просто скоро будет Новый год. Надо ж малышам сделать радость…
Постышев внимательно посмотрел на Громова.
— Иди, Громов, — сказал он, — у меня сейчас будут задачи, идущие вразрез с твоими. Я сейчас поеду елочные игрушки доставать…
— Большевик устраивает церковный праздник, — ответил Громов, — лучше б подумал, как детей накормить.
— Ах, накормить?! — изумился Постышев. — Да разве это должно интересовать большевика? Винтарь и сабля! Мировая революция, а дети — черт с ними, пускай гниют, зато потом, когда мы победим окончательно, тем, кто выживет от тифа и голода, будет отменно хорошо! А как им будет хорошо, когда для тебя «масло и молоко» — худшее ругательство?!
— Это ты — мне, при беспартийной-то? — горько сказал Громов.
— Да она в тысячу раз тебя партийней, потому что детишкам елку поставила! Уходи отсюда, Громов! Уходи!
ГИМНАЗИЯ
Той же ночью Постышев вместе с шофером Ухаловым приехал в классическую гимназию и долго стучался к дворнику, устроившемуся спать в подвале. Вылез дворник только после того, как Ухалов, чудом разыскав в кромешной темноте громадный лом, начал стучать им в дверь, обитую железом. В подвале загрохотало, заухало, и дворник жалобно закричал — видимо, перепугался спросонок.
— В чем дело-то? — шмыгая носом, допытывался он, замерев у двери. — У меня тут все казенное, братцы. Не губите зазря.
— Сейчас дверь гранатой фугану, — пообещал Ухалов. — Комиссар фронта тут, чего в штаны ложишь?
— Нынче этих комиссаров тьма, а котел у нас один.
— На кой ляд нам твой котел?
— На нем завод можно поставить — вот на кой. Мне физик объяснял. Не открою. Идите к господину Широких, он во флигеле живет. Если он с вами придет — я вскроюсь.
— Зачем зря беспокоить человека? — сказал Постышев. — Поверьте, мы не грабители.
— Нам у вас только б узнать, где хранятся елочные игрушки, — сказал Ухалов.
— Ты мне зубы-то не заговаривай! — еще жалобнее взвыл дворник. — Ишь, игрушек захотелось! Ты что, блажной — в этакое время в игрушки играть?!
— Ладно. Не кричи. Где живет Широких?
— Говорю — во флигеле.
КВАРТИРА ШИРОКИХ
— Что это, арест? — спросил Широких, запахнув на груди халат.
— Нет, — сказал Постышев. — Мы к вам с просьбой.
— Сейчас несколько неурочное время для просьб, мне кажется.
Он зажег керосиновую лампу, надел пенсне, оглядел вошедших и, узнав Постышева, даже сделал шаг к стене — от неожиданности.
— Комиссар? — спросил он. — Гражданин Постышев?
— Да.
— Присаживайтесь.
— Спасибо. У вас прекрасная библиотека.
— Конфискуете?
— Перестаньте. Вы плохой юморист.
— Какой тут юмор… А библиотека действительно прекрасная. Я копил ее всю жизнь. Из-за нее даже остался холостяком.
— Вам еще не поздно обзавестись дамой сердца. В общем, это все другой разговор. Мне нужно найти елочные украшения.
— Зачем?
— Хотим устроить елку для сирот.
— Елку?!
— Э, послушайте, хватит разыгрывать эти наивные удивления. Я готов раздеться, чтобы вы раз и навсегда убедились — нет у меня хвоста и вообще ничего общего с чертом.
— Но ведь совсем рядом с городом наши…
— Кто?
— Белые…
— Именно. Ваши.
— Я отдаю вам свои елочные украшения, комиссар, в гимназии их нет теперь, они пропиты завхозом, назначенным вашим Советом.
— Собираетесь эвакуироваться?
— Нет.
— Маяковского по-прежнему от гимназистов прячете?
— Прячу.
Широких принес стремянку, залез по ней на антресоли, там долго громыхал ящиками, а потом попросил:
— Прошу вас, помогите мне снять этот ящик, он весьма тяжел.
Когда ящик опустили на пол, Широких сказал:
— К сожалению, у меня нет бумажных гирлянд.
— А зачем они?
— О, это так красиво…
