сохраняется какая-то дистанция, и я никак не могу понять, в чем тут дело. Ты всегда вроде как сторонишься меня. И от этого мне становится не по себе. Ни с какими вопросами к тебе я, согласись, не пристаю. Просто мирюсь с тем, что какая-то часть тебя скрывается за стеной.

Я понятия не имею, каков Эш вне дома. Знаю лишь то, что он сам мне рассказывает о своей жизни на людях. Я всегда ревную к тому, что он способен сделать и делает, а я нет (хотя лишь изредка выказываю свои чувства). Но мне и в голову не приходило, что и на публике он несет бремя тайны. Мне казалось, что это только мне приходится сгибаться под этой тяжестью. А теперь мне на ум приходит, и на него она давит, да так сильно, что от Ларк это не укрывается.

– И сейчас тебе нет нужды объяснять мне что-либо, – продолжает Ларк. – Я просто рада видеть, что ты глядишь на мир как на место, где, в конечном итоге, жизнь прекрасна.

Тут она поднимается, преодолевает то крохотное расстояние, что нас разделяет, и неловко наклоняется, чтобы обнять меня. Я напрягаюсь, но тут же сбрасываю напряжение, чувствуя, как через одежду проникает тепло ее рук. Потом лицо ее приближается к моему, ее губы к моим… но внезапно ее глаза расширяются, и она немного подается назад. Но плеч моих из ладоней не выпускает, пожалуй, даже сильнее стискивает.

– О! – выдыхает она, вглядываясь в калейдоскоп моих глаз. – Теперь понимаю.

Я жду, что она закричит, взывая о помощи, устремится прочь, скажет что-нибудь ужасное. Но она прижимается ко мне сбоку, все еще не убирая одной руки с моего плеча, а другой нащупывая мою ладонь.

– Второй ребенок, – негромко говорит она. – Близнец. Я не знала. – Она издает смешок, музыкой звучащий в моих ушах. – Конечно же, я не знала. Но это многое объясняет. Как тебя зовут?

Я лишь тяжело дышу, напуганная и одновременно счастливая тем, что моя тайна наконец-то открылась и что это не повлекло за собой мгновенного приговора. И открылась кому! Ларк, подруге, о которой я мечтала долгие годы. Я пытаюсь заговорить, но нервы у меня натянуты так, что зубы начинают выбивать дробь. Мои пальцы превратились в сосульки в ее ладони, и она принимается растирать мне костяшки своим большим пальцем.

– Все хорошо, – успокаивает она меня. – Если ты сестра Эшу, то, стало быть, и мне сестра. Я прикрою тебя. Обещаю.

– Рауэн. – Я обретаю голос. – Меня зовут Рауэн.

Она улыбается мне, и возникает чувство, словно на меня кто-то смотрит впервые.

Мы болтаем, будто сто лет друг с другом знакомы. В каком-то смысле так оно и есть. Я так давно слушаю рассказы про Ларк, что она сделалась частью меня самой. А она, наверное, видит во мне так много от Эша, что ей кажется, будто и она меня знает хорошо и близко. По ходу разговора она не сводит с меня глаз, склонив голову набок, на манер своей тезки – птички[5], порой хмурясь, когда что-то в ее догадках обо мне не подтверждается, порой вдруг озаряясь улыбкой, когда какое-нибудь выражение или деталь приходятся ей по душе, совпадают с ее представлениями о том, какова я есть или должна быть. Мне кажется, будто я открыта ей и в то же время представляю собою тайну.

Я рассказываю ей о своей жизни, о бесконечных годах затворничества, которое скрашивают только Эш, мама и папа. О беге по кругу, в никуда, о том, как что ни день я карабкаюсь по стене, окружающей наш двор, и не смею перелезть через нее – так было до сегодняшнего вечера. Я рассказываю ей про одиночество, про страстное желание чего-то, про непреходящую мелкую дрожь тревоги, что трясет меня, словно какая-то неуловимая болезнь. А она только кивает и кивает, порой накрывая мою ладонь своей или поглаживая по руке. Она на моей стороне, полностью на моей стороне, в этом я убеждена.

И все же, как бы восхитительно ни было ощущение того, что вот наконец появился кто-то, с кем можно поделиться своими чувствами, я почти физически слышу, как в голове у меня звучит голос матери: «Ты – тайна, опасная тайна, которую следует сохранять любой ценой».

Я не слушаю этот воображаемый голос – слушаю, как Ларк рассказывает мне про себя, про свои думы. Эдем ей видится так, как мне раньше и в голову не приходило. В ее представлении город – такая же тюрьма, как наш дом – в моем.

– Неужели, кроме нас, никого не осталось? – Мне остается лишь рассказать ей про то, что я узнала из видеороликов по Истории. Наши предки оказались немногими счастливчиками, выжившими двести лет тому назад. За пределами Эдема людей нет. И животных тоже нет, только немногочисленные колонии лишайников, морских водорослей, бактерий и тому подобных примитивных организмов.

– Но ведь я занималась Экологией и Экоисторией, – порывисто возражает она. – Жизнь – вещь устойчивая, она умеет приспосабливаться. Да, я знаю, люди ужасны, они разрушают вокруг себя все и вся, но Земля могуча. Не представляю себе, что бы такое мы могли сделать, чтобы уничтожить ее полностью. Да, конечно, экологический коллапс. Массовое исчезновение видов, разрыв пищевой цепочки. Но я не могу вообразить, чтобы исчезло все.

И опять-таки мне остается лишь повторить то, чему меня учили, а именно: за пределами Эдема мир представляет собою бесплодную пустыню, мертвую и нагую.

Но более всего ее отвращает политика: одна семья – один ребенок.

– Человеческие существа – часть природы, – говорит она. – Мы – животные, такие же, как все те животные, что жили когда-то на Земле. А быть животным – это значит размножаться, распространяться, расти.

– Но Эдем не сможет сохраниться, если количество населения будет увеличиваться, – возражаю, хотя этот аргумент означает приговор мне лично.

– Ну, не знаю, – говорит она, упрямо сжимая губы. – Что-то тут не сходится. На школьных видео говорится, что первые обитатели Эдема – это