крошечный прудок. В стене камышей имелась пробоина, проделанная упавшим деревом. На нем сидел раздетый Хмурий Несмеянович и с наслаждением отмывался.

На левой руке у него поблескивала золотая цепочка, к которой подвешена была какая-то фигурка, но Персефония она не заинтересовала, он рассматривал многочисленные шрамы бригадира и нередко терялся, не в силах угадать происхождение иных отметин.

Были на Хмурии Несмеяновиче шрамы тонкие и прямые, оставленные свистящей сталью, были извилистые, рваные, разбросавшие вокруг себя щупальца торопливых стежков, были сморщенные пятна ожогов. Раньше Персефоний не слишком понимал тех, кто говорит, будто шрамы украшают мужчину. Сейчас убедился, что, во всяком случае, не слишком портят. Хмурий Несмеянович был сложен отнюдь не классически, но он был красив исконной мужицкой мощью, которую обилие шрамов только подчеркивало. Широкая кость, ни капли лишнего жира, сплошь тугие канаты мускулов. Время не властно над этой красотой, и старость не уничтожит ее: высохнет кожа, расползутся морщины, опадут бугры мышц, но не знавшее покоя тело до последнего будет хранить отточенность движений.

Если, конечно, ему вообще суждено увидеть старость…

«Если сам Хмур захочет, может, и суждено», — подумал Персефоний, не обратив внимания на то, что назвал Тучко так же, как его бойцы.

Хмурий Несмеянович, завершив туалет, спрыгнул с бревна и стал вытираться. Заметив Персефония, махнул ему рукой.

— Здорово ты мне лапу залатал, корнет! — сообщил он вместо приветствия. — Талант!

Тут он осекся и посмотрел на небо, словно ожидал увидеть там нечто необыкновенное. Но закат сам по себе был обычный.

— Не понял, — произнес Хмурий Несеянович и снова перевел взгляд с солнца на упыря, с упыря на солнце и обратно. — Как это ты…

— Сам не знаю, — честно ответил Персефоний.

— Это оттого, что не голодаешь?

Упырь пожал плечами. Он действительно не понимал, что с ним творится. Сегодня он просыпался еще в самый разгар дня, но, конечно, вставать и не подумал, только приподнял край дерюги. Солнечный свет и обилие позабытых красок больно резанули по глазам. Он выдержал несколько секунд, глядя из- под прищуренных век, как плывут, уменьшаются в проеме холстяного верха повозки ослепительно-зеленые деревья, и усилием воли заставил себя заснуть поглубже.

А вот сейчас он, совсем как живой, сидел, облитый прощальным светом червонного солнца, и ничуть не страдал от него.

— Можно подумать, тебе лет двести по меньшей мере, — сказал ошеломленный Хмурий Несмеянович. Прикинув так и этак, решил: — Нет, невозможно. Не вытягиваешь ты на старика. Значит, и впрямь дело в питании!

— Может быть.

— Этак ты, того гляди, еще днем начнешь разгуливать, а? Нахлобучишь какую-нибудь гулляндскую шляпу с полями от плеча до плеча, надвинешь ее на брови и пойдешь по прошпекту, красных девок в самое сердце сражать!

— Лучше сомбреро, — сказал Персефоний. — Хорошая штука, целый зонт, а не шляпа. Я в Лионеберге такие видел. Нашим не понравилось, а я бы взял. Удобно.

— Ну, дела! Удивляешь ты меня, корнет, чем дальше, тем больше, — заявил Хмурий Несмеянович, одеваясь. — Взять хотя бы целительский талант — отродясь я не слыхал, чтобы упыри им обладали. Чтобы пулевую рану вот так, за четверть часа… Это же не всякий дипломированный маг-целитель осилит!

— Я тоже не слыхал, — подтвердил Персефоний.

— И ведь тогда, с оленем, ты сам не ожидал от себя, что сделаешь это.

— Не ожидал.

— Странно!

— Очень странно, — согласился Персефоний.

— Думаешь, это как-нибудь связано? Ну, то, что ты целитель, и то, что в своем возрасте способен солнце переносить?

— Может быть. Не знаю, Хмурий Несмеянович. И не хочу об этом думать.

— Почему же?

— Страшно. Понимаете, я не могу сказать, будто лечил вас или того оленя. На самом деле это что-то другое. Не знаю что. Тогда, с оленем, и… отчасти с вами словно переставал быть самим собой… А кем становился — понятия не имею.

— Тот, другой — он сильнее тебя? Может не пустить тебя обратно?

— Не знаю. Наверное. Мне от иного страшно. Если все это не бред, тот, другой, может оказаться не просто сильнее, а правильнее…

— Ладно, давай о насущном, — сказал бригадир. — Мы уже близко подъехали к одному месту, куда я сперва совсем даже не собирался наведываться — по крайности в ближайшую пару лет. Хотя и появлялась такая мысль… и я даже готовился к тому, чтобы там побывать… Собственно, была идея и тебя туда позвать, — словно нехотя прибавил он. — Но от нее я отказался. А теперь вот новая дума залегла на сердце…

Он помолчал. Никогда еще не говорил он так путано, и видно было, как трудно ему подыскивать слова. Персефоний не торопил.