– Я на это надеюсь.

– А что, ты надеешься, он сделает с ней потом?

– Разобьет. Пошли, подберем тебе штаны и свитера.

Мы выбрали брюки цвета хаки, синие джинсы и пару свитеров. Отец сложил их и сунул в джутовый мешок, который принес с этой целью.

В продуктовом складе, после того как он наполнил мой рюкзак более легкими упаковками макарон и крекеров, а я, следуя указаниям его, – консервами и расфасованными кусками сыра, он спросил:

– Хочешь узнать больше об этой музыкальной шкатулке?

– Мне просто интересно: а зачем ее разбивать?

– Ты знаешь, есть такое, что видим мы, но не видят другие?

– Ты про туманников и чистяков?

– Называй их как хочешь. Я говорил, что нельзя смотреть на них прямо, если чувствуешь, что они смотрят на тебя.

– Я помню.

– И я говорил тебе, что много думать о них неблагоразумно.

– Но ты не говорил, почему это неблагоразумно.

– Ты должен дойти до этого сам, в свое время. Сейчас тебе надо знать, что туманники, как ты их называешь, иногда прячутся в вещах вроде этой шкатулки.

– Они прячутся в музыкальных шкатулках?

– Не только в музыкальных шкатулках, – ответил отец. – В любых вещах, сделанных человеком, во всем, что им нравится.

– Только сделанных человеком?

– Я думаю, да. Может, это связано с мастером, с его характером. Если вещь, сделанная кем-то, вбирает в себя его злость, или зависть, или сладострастие, или что-то еще, тогда туманника тянет к ней, и внутри ему хорошо.

– Почему они прячутся в вещах? – спросил я.

– Я не уверен, что прячутся – правильное слово. Может, они забираются в эти вещи, чтобы грезить. Впадать в некое подобие спячки. Не знаю. Они могут грезить недели, месяцы, годы, десятилетия, но время для них ничто, поэтому значения это не имеет.

– Один из них грезит в этой музыкальной шкатулке?

– Грезит и ждет. Да, я это чувствую. Со временем ты тоже научишься это чувствовать.

– А чего он ждет?

– Чтобы кто-то увидел шкатулку и унес домой вместе с ним, с туманником.

– А что произойдет, когда кто-то принесет его в дом?

– Все погибнут, – ответил отец. – Но мы очень много об этом говорим. Если он и грезит, такие разговоры могут закончиться тем, что он очнется от грез.

Мы вновь вышли в ночь, где сделанный руками человека город веселился и спал, смеялся и плакал, танцевал, и грезил, и ждал.

Когда мы спустились в безопасность подземного мира и шли тропой бесчисленных потоков, прошлых и будущих, я рассказал ему о марионетке, которая тремя годами раньше исчезла из витрины магазина антикварных игрушек. Он ответил, что именно это имел в виду, говоря мне о музыкальной шкатулке, на что я возразил: никто не уносил марионетку домой. Он предположил, что это мог быть один из уродов с бутановыми горелками, который схватил ее на бегу, а может, раз у марионетки были ноги, она могла уйти куда-то сама. И добавил, что нам больше не следует этого касаться: если марионетка эти три года спала где-то в городе, незачем нам будить ее такими разговорами.

Темнота в спальне встревожила меня, прежде всего запахом. Раньше здесь пахло свежестью и чистотой, а теперь – пряным одеколоном. Гвинет ничем таким не пользовалась, но этот аромат я знал: впервые познакомился с ним прошлой ночью в библиотеке.

Очень не понравилось мне и другое: царящая в квартире тишина. Я не слышал никаких постукиваний и позвякиваний, свидетельствующих о приготовлении обеда, ни приближающихся шагов, ни приветствия, хотя прибыл точно в назначенный час. И город как-то странно затих: через открытое окно не доносилось ни шума проезжающих автомобилей, ни далекой музыки, ни голосов.

Я застыл, не дыша, позволяя темноте облепить меня, дожидаясь, когда тишину разорвет хоть один звук, исходящий от нее или от этого мужчины, побывавшего в ее квартире. Но я чувствовал, что нет здесь никого, кроме меня. Давно уже стал экспертом по уединению, так что полностью доверял своим ощущениям.

Опасаясь, что луч моего фонаря выхватит из темноты ее изрезанное ножом, окровавленное тело, я колебался, не включая его, но потом, конечно, включил. Матрас сбросили с кровати, словно под ним что-то хотели найти. Дверцу прикроватного столика открыли, и дверь стенного шкафа – тоже. Одежда и обувь валялись на полу. Вместе с содержимым ящика и полок прикроватного столика.