Он думал, что ничего страшнее случившихся с ним изменений быть не может. Пока не почувствовал
Этот чужой окликал его, словно пытался ему что-то сказать. Сначала шепотом, а потом громко и настойчиво.
А еще половина мышц в его теле вдруг объявили о независимости и перестали подчиняться. Сначала напряглись так, что он чуть не задохнулся, потом расслабились, и он растекся, как кисель.
Скляров уже знал, что верещать и создавать шум нельзя, – придут добрые мучители в белых халатах, которые одинаково относились и к крысам, и к людям, и поставят укол, а вечером не будет еды. Так они всегда делали. Это был их лучший рычаг для давления на него. А жрать ему хотелось постоянно.
Зря они так поступали. Иногда, против своей воли, Скляров начинал думать, что вгрызться им в глотки было бы очень приятно. Именно впиться зубами, как в кусок мяса с кровью. Если бы господа ученые поняли это, как бы они среагировали?
Чувствуя и боль, и страх, и злость одновременно, он завопил, широко разинув рот. И внезапно услышал вместо человеческого крика тот самый вибрирующий ультразвуком вопль, который не давал ему покоя уже несколько дней. Этот вопль вырывался из его легких, проходил через его голосовые связки и рот.
И тут же за стеной на его крик откликнулся кто-то. А потом еще один, и еще, по цепочке.
Вчера он увидел свое отражение в блестящем скальпеле. Его глаза были белыми.
Он бы сейчас был бы рад даже расстрельной команде. Но вместо этого врачи-убийцы каждое утро обливали его водой из шланга, протирали губкой, потом мазали чем-то липким и прикрепляли клеммы на руки, ноги и грудь, снимали какие-то показания. И кололи, кололи, кололи. Шприцами большими и маленькими.
Но хуже всего была эта накатывавшая чернота в голове. Она пожирала все то, что он помнил и знал. Она убивала саму его суть, его чувства, его характер.
Мысли его стали простыми и краткими.
Он пытался цепляться за островки памяти, за привычные мысли, но все это уходило, растворялось, словно в кислоте. От него остался только огрызок, осколок, крохотный огарок растаявшей свечи.
Казалось, что он проваливается в колодец, на дно, в ледяную воду, откуда уже тянулись к нему черные цепкие руки.
Одновременно из темной глубины полезли чужие образы и воспоминания, которых никогда не было в его памяти и которые он не смог бы сам выдумать.
Вот он бежит по лужайке. Он ребенок, потому что мир вокруг огромен. Движения его странные и ломаные. Он бежит по лужам, словно не замечает их. Срывает траву и цветы. Набирает полную горсть песка и отправляет ее в рот.
Оторванная голова светловолосой куклы в руке. Качается в такт, как маятник.
Большие взрослые люди смотрят на него сверху вниз – двое с тревогой и печалью, один равнодушно.
Страница переворачивается, а может, вырывается. Голые стены, незнакомые запахи. Страх. Нет, даже ужас. От того, что привычный мир рухнул. Тот, чьими глазами он смотрит… кричит, забивается в угол, бьется затылком об острые углы, а его ловят, пытаются поймать, грубо хватают чужие люди.
Боль стала миром. И мир стал болью. Все, что он знал до этого… просто смешно в сравнении… Нет никаких сравнений. Только боль и страх.
В этот момент он потерял сознание. Темная вода сомкнулась над его головой.
Интерлюдия 10
