Куча знаков напоминала о том, что запрещены и проезд, и фотосъемка, и просто самовольное пересечение. Всем водителям предлагалось предъявить документы в развернутом виде.
Дверь корпуса была заперта на ключ. Обычный замок – не сканер сетчатки или отпечатков пальцев. Самый что ни на есть обычный.
«Но что в этом толку, если ключ взять негде? Тут и фомкой не справиться. Дверь солидная. Придется по-простому. Жаль, нет молота или просто молотка».
Он обошел вдоль здания и выбрал окно, не закрытое решеткой. Таких было всего два. С первого удара кирпичом стеклопакет не поддался – прогнулся, пошел трещинами, посыпались куски. Но со второго – стекло разлетелось вдребезги.
Очистив раму от осколков, бывший ученый, чувствуя себя не ночным вором, а героем «глубоких» фильмов того самого Тарковского, перелез на другую сторону. Тут же на него пахнуло затхлостью. Это был особый запах мертвого, давно брошенного, плотно закрытого жилища. В своих походах ему не раз приходилось заходить в такие дома.
Внутри все заросло старой паутиной, хотя ни одного живого паука Николай не увидел, только засохшие трупики. Вслед за ним через оконный проем в комнату ворвался ветер, поэтому болтаться этим обрывкам оставалось недолго.
Помещение, куда он забрался, было обычной подсобкой. Но и в фойе первого этажа тоже не нашлось ничего интересного. Только смятые стаканчики от кофе и пластиковые бутылки в мусорной корзине – вещи, которые приобретут ценность разве что в глазах археологов будущего.
Судя по слою пыли, тут уже двадцать лет никто не ходил. Сурово смотрели со стен портреты передовиков, отмеченных наградами, – солидные дядечки в пиджаках и белых халатах и желчные тетеньки, которым Малютин сразу вручил бы звание «синий чулок».
От его взгляда не ускользнуло, что окна заклеены крест-накрест. Это делалось, чтобы стекла не повышибало взрывной волной. Больше не для чего. Тут же в холле стояли дополнительные емкости с водой и ведра, а чуть подальше – ящики с песком. Некоторые поверхности были обработаны и покрашены негорючими составами. Тут явно выполнялись меры по приведению в готовность первой очереди, о которых он где-то читал.
С большого стенда говорили о чем-то давно забытом пожелтевшие объявления («Желающим получить детские путевки в санатории Черного моря обратиться к председателю профкома до 10.05.13), учили чему-то памятки, пугали строгими карами нарушителей правил распорядка выписки из каких-то важных приказов.
Было что-то очень болезненное для психики в чтении всех этих казалось бы ничего не значащих для него вещей. Что-то, от чего щемило сердце, почти как от созерцания того, что осталось от чужого быта в квартирах и домах обычных людей.
Отвернувшись от доски объявлений, он пошел проверять кабинеты, насвистывая на ходу что-то из Вагнера.
«Находясь в лесу, производите как можно больше шума».
Считалось, что соблюдение этого правила позволяло снизить риск встречи с медведем. В довоенном лесу. Было ли оно актуально сейчас?
Обойдя половину первого этажа, Малютин у лестницы, ведущей на второй, наткнулся на удобный диванчик. Тут он вспомнил, что у него есть с собой заначка. Вяленая рыба, которую ему дал Боцман, пока сам не стал чьим-то обедом. «Лучше съесть ее здесь, под крышей, где ни одна гадина не будет просить поделиться», – решил он. Эти четыре рыбины достались ему от бойца в обмен на редкие наручные часы производства Швейцарии, которые Малютин от нечего делать взял во время одной из своих вылазок. Должно быть, они были на солдате, когда того загрызли «псы».
Несмотря на прозвище, к флоту тот никакого отношения не имел, а рыбы наловил в каком-то из водохранилищ. Божился, что не в Химкинском, а в одном из тех, которые располагались подальше от столицы. Вроде это был карась, но даже Малютину, совсем не ихтиологу, было ясно, что нижняя челюсть у карасей так выдаваться вперед не должна, да и странные наросты вдоль туловища явно были лишними. «Карась-пиранья. Каранья? Пирась?»
Он выбросил кости двух чудо-юд в мусорную корзину в углу, как культурный человек, вытер руки тряпкой, глотнул воды из фляги и продолжил осмотр кабинетов.
Интерлюдия 9
Эксперимент, день двадцатый
Мир это боль. Мир-это-боль. Мирэтоболь.
Кричать не получалось. Из горла вырывались только хрип и шипение.
Он почти не мог говорить. Только шепотом, как змея.
«Боже мой, как чешется в подмышках и в паху. Во что там всё превратилось… страшно даже думать». В туалет он старался ходить, зажмурившись.
Язык стал шершавый и жесткий, как наждак. С зубами тоже непонятно что творилось… Они крошились, ломались, некоторые выпали, но вместо них выросли новые, вытесняя старые, буквально выламывая их.
Он думал, что хуже быть не может – чувствовать, как под кожей шевелится и набухает чужое нечто. Сама кожа уже не чувствовала боли, словно тоже стала чужой и жила своей жизнью. Но под ней, в тканях, еще что-то болело, что-то раздувалось и лопалось. Неглубоко. Где-то в мышцах. К боли он привык и немного даже успокоился. Зато в полной темноте он мог теперь разглядеть пальцы своей руки в сине-зеленом свечении.
