всех стариков. Сумевшие пережить полные ужаса и безнадеги годы, они погибли, замученные порождениями человеческого «гения».

Погибли все военные – и более-менее порядочные, как полковник, и прямо причастные к проведению эксперимента, как Токарев. Легли костьми в адской лаборатории – не штурмуя форпост врага и не обороняя рубежи своей страны, а просто так, не за хрен собачий, как говорил мой дед. И мне было бы их даже жаль, если бы я сохранил способность кого-то жалеть.

Здесь в зале собрались все выжившие, кроме немногочисленных детей – дети видимо уже спали. А взрослые пили – кто чай или его заменитель, кто водку из маленьких стопок – и ели что-то похожее на суп из картошки с тушенкой. К отсутствию хлеба было тяжело привыкать первые годы, но, поди ж ты, привыкли. Мне показалось, что я чувствовал даже через стекло запах еды – какого-то густого мясного варева.

Хотя в моей голове пронеслась мысль, что любому самому вкусному блюду я предпочел бы сейчас свежее мясо.

Марина вдруг дернулась и чуть не уронила кружку. Легкая дрожь прошла по ее телу – едва различимая, оставшаяся незамеченной соседями по столу. Но от меня это не ускользнуло. На секунду женщина повернула голову к окну, и я испугался, что она меня заметила. Но она какое-то время просто с тревогой смотрела в темноту непроглядной ночи, а потом поправила волосы, вздохнула, что-то сказала быстро (я понял это по движению ее губ) и повернулась обратно к столу. Но больше к еде уже не притрагивалась.

Семеныч похлопал ее по плечу, прервав ради этого свою речь. Он что-то рассказывал, прохаживаясь вдоль столов, – что-то длинное, обстоятельное и важное.

Староста выглядел постаревшим еще лет на пять – то есть глубоким стариком с такими же глубокими морщинами. Даже волос на его голове, казалось, стало еще меньше. А еще он опирался на костыль – видимо, ему досталось от тварей. И это было очень скверно, потому что даже при обычном переломе в таком возрасте и при отвратительной диете кости заживают плохо, да и гематомы при сильном ушибе могут просто так не рассосаться.

Несколько стульев пустовали.

«Один из них, наверно, предназначался для меня», – подумал я и сам усмехнулся тому, как эта мысль меня царапнула – будто алмазным стеклорезом. Оставались считаные часы, а потом мне уже будет все равно, даже если я останусь жив.

Где-то на юге опять бушевала гроза. Иногда люди по очереди подходили и смотрели в окна – но не в то, за которым находился я, потому что оно было очень грязным и почти непрозрачным.

Лица у всех были тревожные, но не подавленные. Жители явно к чему-то готовились, куда-то собирались.

Между тем у меня затекли пальцы, которые все же были не из железа. Надо было обрывать эту нить. Мы принадлежали уже к разным мирам, и это – навсегда. Я спустился на несколько метров вниз и неслышно спрыгнул на землю.

«Прощайте, товарищи. Прощай, Марина, – подумал я. – Пожелание: «будь счастлива» звучит как издевательство. Поэтому просто «будь». И получи, наконец, то, что всегда хотела».

А я собирался пойти своей дорогой. Всю жизнь я выращивал в себе неприязнь к людям и не думал о том, как тяжело уходить от светящихся окон в темноту – не оглядываясь.

Во дворе я увидел приготовленные к отъезду грузовики – «Уралы», в которые уже успели загрузить многое из имущества общины. Остальное было сложено рядом и плотно укрыто брезентом – видимо, решили погрузить завтра. Вряд ли они решились бы двинуться в путь на ночь глядя.

«Уезжают. Лучше поздно, чем никогда. И это правильно. Подальше отсюда. На юг, в Ростовскую область, в Краснодарский край. Черт возьми, в Сочи, в Крым или на Кавказ».

До меня донеслись отдельные слова. Я уловил их через вибрацию оконных стекол. Мой слух обострился и стал давать мне гораздо больше информации, чем раньше, но кроме слуха в этом было что-то еще. Новое ощущение.

Когда я висел на стене здания Клуба, держась за выступ крыши, я думал о том, что было бы, если бы меня заметили. Это привело бы к непредсказуемым последствиям.

Я был бы в их глазах кем угодно, но уж точно не героем, который их спас. И даже не человеком.

Кожа моя уже серая и быстро темнеет. Глаза чуть светятся в темноте, как у кошки. Зато я очень хорошо все вижу. Я вижу свои руки даже в полном мраке подвала, где я отдохнул пару часов.