момент для нападения. Повернувшись, я заметил, что и Михаил, как бы небрежненько, но очень внимательно оглядывает тайгу за избой, правой рукой сжимая погон СКС.

— Что, тоже показалось? — натужно усмехнулся я.

— Покажется тут, — прошипел сквозь зубы механик и перекрестился.

Я пожал плечами и последовал его примеру.

Промысловики — люди более, чем тёртые. Перетёртые и слепившие себя заново, они в своём очень непростом ремесле много, чего повидали, ко всему привычны, и напугать их до такой степени очень, очень трудно.

— Что же там творится, на Шаманской? — вырвалось у меня. Ответа от механика, впрочем, я не ожидал. — Названьице бесовское.

— Идёт, — предупредил механик.

— Ща я у этого тетерева спрошу, — пообещал я зловеще.

— Не прессуй его, командир.

— Да ладно… Он внутренне стойкий, вон, какой двор отгрохал.

Доброе у него хозяйство, богатое, накопил трудом, честно. К дому пристроена закрытая веранда за стеклом и с резной фигуркой орла на фронтоне, справа от избы располагается хорошая баня, рядом амбар, а слева ещё какая-то хозяйственная постройка. Летняя кухня белеет в углу напротив, чистенькая. Гараж, похоже, пустой, потому что два автомобиля стоят под длинным и широким навесом: от дождя защищает, быстро обдувает, ржавчина не полезет, плесени не будет. Тут вообще сухое место. Хотя навесов у него настроено много, почти треть двора под ними. Верстак, рабочий стол с двумя тисками, вертикально-сверлильный станочек, разобранный лодочный мотор, запчасти. Слева распятием красуется ещё не выделанная шкура огромного лося.

Над высокой трубой дома затейливо заклубился синий дымок, значит, действительно что-то там собирает. Вытянутое прямоугольником подворье заботливо огорожено горизонтальным штакетником, возле ворот стоял небольшой прицеп с толстыми сосновыми чурками. Вдоль штакетника высажен декоративный кустарник. Деревьев нет. Есть небольшой чум, самый настоящий, но не для жилья — это коптильня для рыбы.

— Артём Павлович, тут говорят, что отказываешься ты от содействия опергруппе, это так? Нехорошо, нехорошо. Мы, значит, прибыли по сигналу, а ты ерепенишься.

— Ни за что, — коротко молвил он.

— Ух, ты! Так дело не пойдёт. О том, что увидел, говорить не хочешь, показывать лично не хочешь…

— По приговору суда не пойду!

— Доведешь ты меня сейчас до военно-полевого суда, товарищ Шведов, — прошипел я гюрзой, с неудовольствием наблюдая язвительно- понимающую гримасу на лице Мозолевского. — Ещё и приговор озвучу, как оперуполномоченный с мандатом,

Он сразу вжал голову в плечи, странно прищурился, и я увидел, как его глаза начали затягиваться сизой пеленой. Губы задрожали. И вздрогнул.

— Ты чего? — послышался голос Миши.

Артём вздрогнул ещё раз — могло показаться, что отшельник кашлянул. А потом Шведов мелко затрясся, не в силах больше сдерживаться. Его переломило пополам от тугого гортанного воя, не показного, мастырного, а из груди, настоящего, страшного. Он стукнулся трясущейся головой о стену избы, и тут же прижал руку к виску.

Подошедший Васильев, который хотел, было, что-то сказать, увидев это, потрясённо замер.

Зато прорвало хозяина фактории.

— Мужики! Я же понимаю! Вы считаете, что я с катушек соскочил! Дык и я не тупой, сам знаю, что мне на Шаманской крышу пробило, крепко, чувствую! И в зеркале свою рожу перекошенную вижу! Знаете, почему я туда ехать не хочу, хоть и сам почти не помню, что было? Знаете, а? Да, боюсь! — с вызовом проревел Шведов последнюю фразу. — Но не жути той таёжной, а ещё одного пробоя, окончательного, крайнего, после которого меня только в дурку уложить останется, под сульфазинчик! А теперь оно уже и сюда пробирается!

— Не применяют уже сульфазин, — не к месту вставил Мозолевский.

— Я не выдержу! — остервенело заорал промысловик.

У меня не было слов. Что он помнит… Его пережженный шоком мозг ещё не был способен выстраивать стройные и связные картинки в цельный сюжет, да и мало их, похоже, было, картинок этих, пригодных к запоминанию. Он ещё что-то мычал, плакал и трясся одновременно, не успевая размазывать по щекам слёзы. Никогда такого не видел. Всякий страх наблюдал, но не такой — осознанный, и вместе с тем мистически заразный, впервые.

Механик тоже тупо молчал.

— Идиотизм, не, ну это же шиза полная! Цирк! — внезапно прокричал Сашка, до той поры переводивший взгляд с меня на Шведова и обратно, и вдруг со всей дури пнул незапертую дверь дома так, что она громко хлопнула. — Ну, чистый дурдом, блин! Командир, его лечить надо! Резко! А вы сю-сю! Все с ума посходили!

Механик в ответ лишь громко выматерился, секунды две помолчал, потом ещё раз покрыл непонятно кого по матушке, и поочередно посмотрел на нас