Кто такой «тов. Г.» гадать было не надо: Гоглидзе. А вот кто такой Мильштейн, Новиков не помнил, хоть расстреляйте. Впрочем, вспоминать особенно и не хотелось: явится — привлечем.

С утра работа не задалась. Сперва долго искали местного врача, производившего вскрытие, который уже успел пустить слух об отравлении Лакобы цианистым калием. Кирилл долго пытался понять: какой дурак поверит в эту чушь, но потом вспомнил, что в середине тридцатых годов двадцатого столетия в России мало кто вообще слышал это словосочетание «цианистый калий», а уж о том, что это яд почти мгновенного действия, и вовсе никто не знал. Так что удивляться особенно не приходилось. В конце концов доктора отыскал Николай Кузнецов, который, вспомнив, что врач этот — народный комиссар здравоохранения Абхазии, и хорошо представляя себе нравы тогдашних власти предержащих, решил на свой страх и риск проверить актрис тбилисских театров подходящего возраста. Из постели пятой симпатичной актрисулечки и был извлечен Иван Григорьевич Семерджиев, личный врач Лакобы и уже бывший нарком здравоохранения Абхазии. Извлечен, упакован и доставлен в Управление НКВД… в дверях которого его и ударил штыком «сошедший с ума» часовой. Сошел он с ума или нет, пока выяснить было невозможно: Кузнецов, вынужденный отбиваться от штыковых ударов, не успел остановить своих сопровождающих, и те открыли огонь на поражение. Так что сейчас убийца находился между жизнью и смертью в центральном военном госпитале под усиленной охраной. А мастером штыкового боя он был знатным: одним точным ударом снизу вверх пробил Семерджиеву мозг.

Илья Сухишвили тоже не сумел дать внятных показаний: «добрые люди» напоили танцора до состояния полной невменяемости, и все попытки привести «мыслителя нижних конечностей» в себя успеха не давали. Доктор Беркович, осмотрев привезенного хореографа, вынес вердикт: «Сильное отравление опийной настойкой».

Ничего не дал и опрос персонала гостиницы «Ориент»: все были напуганы произошедшим, путались в показаниях, а то и вовсе принимались нести такую ересь, что Новиков в конце концов махнул рукой, решив оставить разбор сбивчивых и противоречивых сведений, полученных от гостиничных сотрудников, на потом. Правда, смущало одно: куда-то делись горничная номера Лакобы и дежурная по его этажу, работавшие в ту ночь. Дома молодые женщины не ночевали, в посторонних связях замечены не были, так что скорее всего, их уже не было в живых.

— Вот что, товарищ Гоглидзе, — произнес Кирилл, входя в кабинет начальника НКВД Грузии. — Получил я сегодня шифровку, в которой мне разрешили тебе доверять. А потому скажу без околичностей: Лакобу убили, и это заговор. Причем не из тех, что вы… да и мы иной раз сами сочиняем. Тут все по-взрослому.

В нескольких словах он обрисовал опешившему Сергею Арсеньевичу ситуацию, не забыв упомянуть про «Табун», про ложимеры, которые должны вскоре прибыть, и про доверие руководства, которыми он пользуется. Выслушав все, Гоглидзе помолчал, затем протянул руку:

— Серго меня зовут. Близкие зовут. Ты тоже зови. — И, после обмена рукопожатиями, продолжил горячо: — Скажи, что нужно? Люди? Самых верных, самых лучших дам! Оружие? Скажи только, какое нужно? Хоть танк, хоть самолет! Для Лаврентия я кому угодно горло зубами грызть стану!

— Ну, без этого мы пока обойдемся, — отшутился Кирилл, с некоторым внутренним опасением глядя в угольно-черные, полыхающие огнем глаза фанатика, в которых нет-нет да и проскальзывали искорки безумия. — Три автомобиля надо. Больших, легковых. Бойцов не нужно, а вот толковых следаков, обязательно — со знанием местных наречий, трех-четырех дай. Только таких, в которых ты, Серго, как в себе уверен.

— Сделаю! Все сделаю! — почти кричал Гоглидзе. — Лучших дам! Как псы верных дам! Все знают, все понимают, — тут он вдруг осекся, задумался, а потом продолжил уже без прежнего ажиотажа: — Слушай, Кирилл, я вот что сделаю. С тобой муж сестры моей пойдет, Автандил Махрадзе, два племянника пойдут, Гия и Котэ. Ты говоришь, что часовой этого чатлаха[103] Семерджиева убил? А ведь я людей чуть ли не сам лично всех проверял… Прости, Кирилл, но боюсь я с тобой чужих отправлять. А этих… — Он махнул рукой. — Сейчас… подожди, увидишь.

Минут через пятнадцать в кабинете стояли трое молодых людей и пожирали глазами Гоглидзе и Новикова. Сергей Арсеньевич подошел к ним, а затем вдруг как-то по-змеиному прошипел:

— Дедас дайпице,[104] что вот его будете слушать, словно отца. И если с ним что-то случится, а вы останетесь живы — нет вам места возле моего очага! Дедас дайпице!

Все трое словно по команде опустились на колени и гортанно произнесли что-то на грузинском. Новиков вопросительно взглянул на Гоглидзе. Тот ощерился:

— Они поклялись. Их матери умрут, если они не выполнят своей клятвы. Ты можешь им доверять.

В сопровождении своей группы и новых сотрудников-переводчиков Кирилл направился по адресам, взятым у домочадцев Сухишвили — собирать всех, кто был на том злосчастном ужине. И тут же, у входа в Управление, столкнулся с какой-то непонятной, но явно угрожающе настроенной толпой. Возглавляла ее одетая в длинное черное платье и распахнутую соболиную шубку женщина лет тридцати пяти, высокая и статная горянка. Однако лицо ее носило явные следы бурной жизни и выглядело так, словно кто-то взял хорошую фотографию и, слегка смяв ее, снова попытался разгладить. «Пьет, — с ходу определил Кирилл. — А судя по ноздрям, по краям которых явственно проглядывали тонкие ниточки сосудиков, — с кокаином дамочка знакома не понаслышке. Да и вот