— Все Истории срываются.

Но только не Оуэн, — раздается голос в моей голове.

— Все еще, — говорю я вслух и стряхиваю осадок сна.

Бен ушел навсегда, думаю я, хотя это и болезненно. Навсегда. Боль такая острая, что сразу возвращает меня в реальность.

Я пообещала Оуэну еще один день, и, одеваясь в полумраке, я думаю, выждала ли положенное время. Я почти смеюсь. Я пытаюсь договориться с Историей. Что бы сказал на это дед? Наверное, он сказал бы что-нибудь об отсутствии профессионализма.

Это всего лишь день, — виновато шепчет в моей голове тоненький голосок.

Дня достаточно для того, чтобы взрослая История могла сорваться, — рычит голос деда.

Я натягиваю беговые кроссовки.

Тогда почему он не сорвался?

Может, уже сорвался. А я укрываю Историю.

Не укрываю. Он ведь не значится в моем…

Ты можешь лишиться работы. Лишиться жизни.

Я выбрасываю все голоса из головы и тянусь к Архивному листку на прикроватном столике. Рука замирает на весу — я вижу опасную цифру между двумя другими.

Словно по сигналу, всплывает еще одно имя.

Я тихонько ругаюсь. Может, если я перестану зачищать список, имена перестанут появляться? Сложив листок, прячу его в карман. Архив не может так работать.

Папа сидит за столом на кухне.

Наверное, сегодня воскресенье.

У мамы собственные ритуалы: причуды, генуборка, составление списков. У папы нечто похожее. Один из его ритуалов — захват кухонного стола с кофейником и книжкой.

— Ты куда? — спрашивает он, не поднимая глаз от чтения.

— На пробежку. — Я делаю вид, будто растягиваюсь. — Может, возобновлю занятия в этом сезоне.

Главный принцип удачного вранья — последовательность.

Папа, кивнув, прихлебывает кофе и бурчит:

— Это хорошо.

У меня все переворачивается внутри. Наверное, я должна радоваться, что ему все равно, но я не могу. Ему не должно быть все равно. Мама стремится быть в курсе всего, и это подавляет, но это не значит, что папа должен самоустраниться. И мне почему-то хочется, чтобы ему стало не все равно. Чтобы я могла ощутить, что не одна, что он рядом, что он мой отец.