— Идите и приведите себя в порядок.

Я киваю и ухожу назад, в Коридоры, оставляя за собой яркий кровавый след.

Я чувствую себя разбитой.

Обыскав все Коридоры, я так и не нашла нож Джексона. Что же до таинственной фигуры в серебристой короне — похоже, глаза сыграли со мной злую шутку. Такое порой случается, если снимаешь кольцо. Стоит чуть сильнее надавить на поверхность воспоминаний, и разом можно увидеть и будущее, и прошлое. Все наслаивается и перепутывается.

Поморщившись, я разглядываю руку.

Порез глубже, чем я думала вначале. Кровь пропитывает марлю прежде, чем я успеваю наложить повязку. Я сердито забрасываю очередной испорченный бинт в целлофановый пакет, который служит мне мусоркой. Сунув руку под ледяную воду, я копаюсь в большой аптечке, собранной мной за эти годы. Скомканная футболка валяется на полу, и в отражении в зеркале видно, что мои руки и живот испещрены мелкими царапинами, а на локте расплывается свежий синяк. Я частенько получаю на работе подобные «знаки отличия».

Вытянув руку из-под крана, я слегка похлопываю порез и наконец ухитряюсь нормально его перевязать. Кровавые капли образовали извилистую дорожку от шкафа к раковине.

«И отныне крещу тебя во имя…» — саркастически шепчу я раковине, бинтуя рану. Затем отношу пакет с кровавыми уликами на кухню и пристраиваю рядом с мусоркой так, чтобы не было понятно, что внутри. Только я успеваю замести следы, как появляется мама, держа в одной руке слегка помятый маффин в пакетике, а в другой — корзину. Вся выпечка уже остыла, и пакетики запотели. Вот черт! Я чувствовала, что что-то забыла.

— Маккензи Бишоп, — угрожающе начинает мама, швырнув пакетик на обеденный стол. Это пока единственный собранный целиком элемент мебели в нашем доме. — Это что такое?

— Приветственный маффин.

Она с громким стуком роняет корзину на пол.

— Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? — чеканит она. — Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…

Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.

— Я звонила и стучала, мне никто не открыл, — огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. — Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.

Она растерянно потирает глаза — обдумывает то, что хочет сказать.

— Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…

— Ты что, издеваешься?

— …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…

— Хватит. Прекрати.

У меня начинает болеть сердце.

— Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…

— Но оно никогда не станет семейной мечтой.

Она вздрагивает, как от удара.

Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М.была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.

— Прости меня. — Я пытаюсь как-то исправить положение. — Наверное, Коллин права. — Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. — Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.