Он поколебался, но потом наклонился к Конану и заговорил приглушенным голосом:

– Я видел его лежащим на земле в отблесках костра. Его не коснулось оружие. Но в паху, на животе и шее у него появились раны, словно оставленные мечом, – и голова его едва держалась на ниточке. Что ты на это скажешь?

Конан промолчал, и охотник, зная, что в некоторых вопросах варвар отличается крайней немногословностью, продолжал:

– Он жил с помощью магии и умер от магии. Именно загадка его смерти подорвала боевой дух пиктов. Ни один из тех, кто видел его смерть, не сражался под Велитриумом. Они поспешили вернуться на другой берег Черной реки. А на Грозовой реке воевали те, кто ушел вперед еще до того, как умер Зогар Заг. Но их было слишком мало, чтобы взять город. Я шел по дороге вслед за главными силами, и от самого форта меня больше никто не преследовал. Я пробрался сквозь их боевые порядки и проник в город. Ты вовремя привел туда поселенцев, а вот их жены и дети едва успели попасть за ворота перед самым носом у размалеванных дьяволов. Не задержи их юноша по имени Бальт и старина Забияка, женщины Конайохары погибли бы все до единой, вместе с детьми. Я проходил мимо того места, где Бальт с собакой дали свой последний бой. Вокруг них грудой валялись мертвые пикты – я насчитал семерых, которым он раскроил головы топором, а пес выпустил кишки своими клыками, и наткнулся еще на нескольких на дороге, утыканных стрелами. Боги, там была настоящая бойня.

– Он был мужчиной, – сказал Конан. – Я пью за его дух и за дух пса, который не ведал, что такое страх. – Он глотнул вина, а остальное вылил на пол, сделав странный языческий жест, и смял кружку. – Головы десяти пиктов станут платой за него, и еще семерых – за пса, который оказался лучшим воином, чем многие мужчины.

И охотник, глядя в глаза собеседника, горящие свирепым синим огнем, понял, что варвар сдержит свою клятву.

– Они не будут восстанавливать форт.

– Нет. Конайохара потеряна для Аквилонии. Граница стала ближе. Теперь последним рубежом служит Грозовая река.

Охотник вздохнул и опустил взгляд на ладонь, загрубевшую от прикосновений к топорищу и рукояти меча. Конан потянулся к кувшину с вином. Охотник смотрел на него, мысленно сравнивая его с мужчинами вокруг, мужчинами, погибшими на потерянной реке; сравнивая его с дикарями, обитающими по ту ее сторону. Конан, похоже, не замечал его изучающего взгляда.

– Варварство – естественное состояние человечества, – сказал охотник, мрачно глядя на киммерийца. – Цивилизация искусственна. Она – всего лишь прихоть обстоятельств. А варварство будет торжествовать всегда.

Язычки пламени свечей затрепетали, отбрасывая на стены тревожные черные тени, а по бархатным драпировкам пробежала рябь. Но в комнате не чувствовалось дуновения ветра. Четверо мужчин стояли вокруг эбенового стола, на котором лежал сверкающий изумрудный саркофаг. В поднятой правой руке каждый мужчина держал ярко горящую неприятным зеленоватым пламенем черную свечу. Снаружи была ночь, и в ветвях деревьев тоскливо завывал заблудившийся ветер.

В комнате повисла напряженная тишина, по стенам метались тени, и четверо мужчин напряженно всматривались в длинный зеленый гроб, по крышке которого тянулась затейливая вязь иероглифов, которые казались ожившими в неверном свете. Мужчина, стоявший в ногах саркофага, подался вперед и свечой начертал в воздухе загадочный символ. Затем он поставил ее в подсвечник из черного золота и, пробормотав заклинание, которое его спутники не разобрали, сунул широкую белую ладонь в складки своей подбитой горностаевым мехом накидки. Когда он вынул ее снова, всем присутствующим показалось, будто он сжимает в ладони трепещущий сгусток живого пламени.

Остальные трое дружно ахнули, и темнолицый властный мужчина, стоявший в изголовье саркофага, прошептал:

– Сердце Аримана[13]!

Второй воздел руку, призывая его к молчанию. Откуда-то донесся тоскливый собачий лай, и за запертой дверью прозвучали чьи-то крадущиеся шаги. Но