Мешкать мне не хотелось. Как только смогла, перебралась обратно в водительское кресло, торопливо оправляя на себе одежду.

– Что случилось?

– Ничего.

Больше он не спрашивал. Мы поехали обратно в город, и единственные голоса, раздававшиеся в машине, долетали из радио: песни либо дико неподходящие, либо звучавшие ехидным контрапунктом для нашей убогой вылазки.

Я высадила его на перекрестке, что был, по его словам, рядом с домом, где он остановился. Впоследствии еще много лет, останавливаясь там на светофоре, я вспоминала момент, когда смотрела ему вслед, уходившему от меня, не оглядываясь, и думала, что это конец.

Он и должен бы настать, но когда я на следующее утро наконец вышла из дому, к моим ногам упал конверт, втиснутый между дверью и рамой.

Внутри простого белого конверта для письма лежал втрое сложенный лист бумаги. Почерк был незнакомый, но я знала, от кого должно быть это послание.

То был его последний день в городе, оркестр переезжал в Хьюстон – вечером, попозже, чтобы избежать заторов на дорогах и жары, – и он выражал надежду увидеться со мной до отъезда. Может ли он пригласить меня на обед и/или ужин? Не покажу ли я ему городские достопримечательности? Выражал надежду, что еще не потерял меня. Он собирается отправиться на поздний завтрак в кафе, которое я показала ему в прошлый раз. Если он доберется до дна своей бездонной чашки кофе прежде, чем я появлюсь, он, пожалуй, выкурит пару сигарет, а уж потом уберется прочь и попробует найти себе какое- нибудь иное занятие. Выражал сожаление, если не увидит меня и не услышит от меня слов прощания.

В то утро я пробудилась, чувствуя в себе грусть и пустоту: ощущение, будто сделала что-то непоправимое. Его письмо предлагало то, чего, как мне думалось, я хотела: шанс расстаться друзьями.

Только уже с час, как перевалило за полдень. Я понятия не имела, сколько было времени, когда он заходил со своим посланием. Пил ли он все еще свой кофе или уже курил свои сигареты? Или уже махнул на меня рукой?

На мне был обычный наряд для похода в прачечную в выходной: потертые обрезные шорты, рекламная футболка и шлепанцы. Подумала было зайти в дом переодеться, по крайней мере, глазки подвести. Только ну как эта пятиминутная задержка приведет к тому, что я упущу его? Какая разница, как я выгляжу, даже если как раз такой и останусь в его памяти? В конце концов, совращать его я не собиралась – как раз наоборот.

Решив, что скорость имеет значение, я как была поспешила к машине, швырнула мешок с грязным бельем в багажник и направилась к кафе.

День был воскресный, народу набралось полно. Я узнала пару машин своих знакомых прежде, чем увидела его: раздавив сигарету каблуком, он приветствовал меня застенчивой, кривоватой улыбкой.

– Письмо мое ты получила. Что в планах? – спросил он, открывая дверь со стороны пассажира.

Я понеслась с парковки, едва он уселся, и думала при этом, что будет просто знаком Судьбы, если бы кто-то из друзей Маршалла (а может, и из бывших его подружек) видел, как я взялась подвезти какого-то странного парня, музыканта, которого и знать-то не должна. План мой был прост: выбраться из города.

– Ты что-то про достопримечательности упомянул. Мы, я думала, в горы двинем. Там национальный парк, есть маленькие премилые городишки, немецкая пекарня, отличные шашлычные… Просто мне надо домой заехать сначала, обувь сменить.

– Предстоит много пешкодрала?

– Вполне возможно. – Сама-то я больше всего хотела макияж навести.

Эти самые премилые городишки и нацпарк привлекали толпы посетителей, особенно по выходным, но толпы очень отличались от людей, знакомых нам с Маршаллом. В последний раз я бывала в этих местах со своими родителями, когда они приехали навестить меня, студентку- первокурсницу колледжа.

Поездка там же с ним вызывала странное ощущение: она понуждала воспринимать себя по-иному, словно я какую-то роль играла. Я играла роль и, как актер, который не в силах с нею справиться, то и дело задавалась вопросом: «А что мною движет-то?»

Почему я согласилась встретиться с ним? Зачем мы здесь? Раньше, ночью, это походило на совместный сон. При дневном же свете – часть толпы, перемещающейся по причудливой площади городка, поход в гончарную мастерскую или обследование потайных уголков темного помещения, напичканного разным старьем, оптимистически представляемого как «Коллекционные изделия и антиквариат», – наше нахождение вместе было полным заблуждением. Я пробовала придумать какое-нибудь объяснение: на тот случай, если спросят. Он мог бы быть моим кузеном из другого штата… только это не для Маршалла, кому известны имена и возраст всех моих кузенов… Самым надежным было бы связать это с работой. Положим, моя начальница попросила развлечь явившегося к ней визитера… Не очень-то правдоподобно, но, как было известно Маршаллу, однажды она попросила меня сопроводить ее мать на прием к врачу.

Скоро я относилась к нему так, будто в тот день мы впервые увиделись. Я «вела разговор», расспрашивая его об оркестре, об их программе гастролей, и он угодливо отвечал, сыпал шутками. Он попытался взять меня за руку – и я вздрогнула.

Мы поздно и обильно пообедали в каком-то демонстративно немецком ресторане, поговорили о еде, о своих любимых кушаньях, о том, что фактически никто из нас не умел готовить. Тогда заговорили о фильмах, которые посмотрели.