возле кафе, ни на пирсе, ни на поросшей травой местности за набережной, и Луи со всей силы вдарила мне по лицу сжатым кулаком, предоставив самому приходить в себя, опершись о закрытый киоск мороженого. Рот мой наполнился кровью.
Минут десять я шел за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы маятно таскались по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов. Купили поздравительных открыток к Рождеству, фунт картошки, позже ее, рассыпчатую, сварили и съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью. В магазине «Все за фунт» купили коробочку шотландского песочного печенья. В лавке старья она приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две сатиновые блузки. «Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное».
Когда проходили мимо магазина электротоваров, на двух телеэкранах я увидел лицо девушки. В местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе, которая больше недели назад (однажды утром) так и не добралась до работы. То была девушка в собачьей будке.
«Так вот что тебе нравится? – зашипела рядом, почти не разжимая губ, Луи. – Так вот что у тебя на уме?»
Ускорив шаг, она пошла впереди меня, наклонив голову – и так до самой машины, в которой по пути домой не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину (уже, кстати, писавшуюся на видик): Луи хотелось ее смотреть, она и смотрела.
Вид мой был ей несносен, точно говорю, и она не желала, чтобы я смотрел
Час спустя после того, как я улегся, свернувшись клубком, Луи принялась вопить в гостиной. Думаю, она взяла телефон и набирала номер, который помнит по давно минувшим делам многих лет, а то и десятилетий. «Мистер Прайс на месте? Что значит, я набрала неверный номер? Позовите его немедленно!» Бог знает, что подумали об этом звонке на том конце линии. Я просто лежал, не шевелясь и плотно закрыв глаза, пока она не повесила трубку и не принялась рыдать.
На кухне тиканье убаюкивало меня среди запахов лимонного пемолюкса, собачьей подстилки и газа из плиты.
Луи собирала мозаику из тысячи кусочков, ту, что с картинкой мельницы у пруда. Мозаика была разложена на карточном столике, а ноги ее устроились под ним. Я сидел перед ней, голый, и рта не открывал. Пальцы ее ног были всего в нескольких дюймах от моих колен, и я не смел шевельнуться, чтоб не оказаться еще ближе. На ней были черный бюстгальтер, нейлоновая комбинация и очень тонкие колготки. Ногти на пальцах ног она покрыла красным лаком, а ноги ее пропадали, когда она потирала их одна о другую. Ее волосы, из которых теперь были извлечены папильотки, отливали серебром под волшебным светом. Для глаз она выбрала розовый макияж, что придавал победоносную привлекательность ее холодным, стального цвета глазам. Когда она пользовалась макияжем, то выглядела моложе. Тонкий золотой браслет обвивал ее тонкое запястье, а часы на металлическом ремешке тихо тикали. Циферблат часиков был до того мал, что я не мог разглядеть, который час. «Полночь минула», – подумал я.
Пока Луи не закончила собирать мозаику, она заговорила со мной всего один раз, тихо, резко: «Только тронь, и я брошу это враз».
Я позволил своим неуклюжим рукам вновь упасть на пол. У меня все тело ныло от такого долгого недвижимого сидения.
Она же по большей части оставалась спокойной и безучастной все то время, что ушло у нее на завершение мозаики, так что у меня в памяти ничего и не осталось. Помню такое только, когда она заводится, и забываю об этом, когда она успокаивается. Когда она гневом пылает, память у меня из берегов выходит.
Луи принялась пить шерри из высокого бокала и отпускать нелестные воспоминания и замечания по поводу нашего ухаживания. Вроде таких: «Не знаю, о чем я тогда думала? А теперь влипла. Ха! Гляньте на меня теперь, ха! Какой уж тут «Ритц»! Обещания, обещания. Уж с тем парнишкой-американцем мне было б куда лучше. Тем, с кем ты дружил…» Заводясь все больше и больше, она заметалась взад-вперед по комнате, такая высокая, тонкая и шелковистая в своих с шелестом сходящихся колготках. Я чуял запах ее губной помады, духов и лака для волос, который обычно возбуждал меня, особенно если ее настрой сбивался на что-то гадкое и капризное. А когда чуял, что ее забирает уксус злобы, я начинал вспоминать… по-моему… пакет, что прибыл в комнатушку, где я жил, годы и годы назад. Да, я это и раньше вспоминал – много раз, по-моему.
Толстый конверт, когда-то адресованный какому-то доктору, но спереди кто-то написал: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ БОЛЬШЕ НЕ ПРОЖИВАЕТ», – а потом написал мой адрес как точный для почты. Только письмо не было адресовано мне или кому-то конкретно, вместо этого над моим почтовым адресом значилось «Вам», потом «Мужчине» и «Ему», и тому подобное. Не было никаких примет отправителя, вот я и вскрыл пакет. А в нем оказались старые часы, женские наручные часики на тонком поцарапанном браслете, пахнувшем духами, и до того сильно, что мне, когда я держал часы, представлялись тонкие белые запястья. В вате оказался рекламный листок-многотиражка, расписывавший прелести какой-то «литературной прогулки», организуемой чем-то под названием «Движение».
Я отправился на эту прогулку, но только для того, по-моему, чтобы вернуть часики отправителю. То была воскресная тематическая прогулка: что-то, связанное с тремя жуткими изображениями в крохотной церквушке. Живописный триптих, предметом изображения которого был жуткий антикварный застекленный шкаф-горка из дерева. Существовала какая-то связь между этой горкой и местным поэтом, сошедшим с ума. По-моему. После утомительной прогулки, уверен, собрались выпить в каком-то общинном центре. Я расспрашивал всех бывших в группе подряд, пытаясь выяснить, чьи это часики. Все, кого спрашивал, говорили: «Луи спросите. Похоже, у нее такие были». Или: «Поговорите с Луи. Это ее». Может, даже: «Луи, она ищет. Она знает».
В конце концов я эту Луи вычислил и подошел к ней, поговорил с ней, комплимент ей сделал за потрясающую подводку глаз. Глядела она настороженно,
