– …Я никому и никогда не позволю тебя обидеть. – Сверр гладит ее по спине. – И не отдам. Ты моя, Кэри. Ты только моя…

– С вами все в порядке?

– Что?

Кэри очнулась.

Сверр снова солгал. Ушел. Оставил.

Отдал.

– Кэри! – Ее муж протянул руку, едва не столкнув вазу. И потревоженные астры затрепетали, роняя белые и желтые лепестки. А Брокк вытащил из сведенных судорогой пальцев салфетку. Оказывается, Кэри комкала ее… измяла.

Она совершенно не умеет вести себя.

– Кэри, пожалуйста, не надо меня бояться. – Кожа перчатки была мягкой и теплой. – Я не обижу тебя. Обещаю.

Никто и никогда не держит обещаний.

Но Кэри кивнула.

– Пожалуй, это место не слишком располагает к беседе. Идем. – Брокк встал, не выпуская ее руки. Он держал осторожно за кончики пальцев, и Кэри поднялась, не желая, чтобы прикосновение это разорвалось.

– …Держись крепче! – Сверр вцепился в ее руки.

Собственное тело показалось Кэри таким тяжелым, а пальцы – скользкими. И держаться было трудно, еще немного, и Кэри выскользнет.

Нельзя.

Тогда она упадет и сломает себе что-нибудь, и Сверра будут ругать. А он же не хотел дурного, он просто нашел птичье гнездо, а в нем – птенцов. Сверр лазил на вершину дуба и, спустившись, сказал, что птенцы смешные. У них большие головы и желтые клювы, которые птенцы широко разевают. Они есть хотят, а мама-птица не возвращается.

И вместе с Кэри Сверр раскапывал лужайку, вытаскивая червей. Набралось много, целый кулек, который Кэри сунула в карман фартука. Сверр предлагал сам его птенцам отнести, но тогда Кэри их не увидит. А ей хотелось, вот только по деревьям она не умела лазить.

Сверр же пообещал втащить.

И тащил…

Уже на самой вершине, смахнув пот с лица, он сказал:

– Ты жуть до чего неповоротливая…

…Два кресла стояли у окна, соприкасаясь ножками. Высокие спинки, широкие подлокотники. Дерево старое, и лак потемнел, а алый бархат поистерся. На нем появился характерный лоск, но кресло все равно выглядело уютным. И Брокк, сев в него, вытянул ноги к окну.

– Не бойся, – повторил.

– Не боюсь.

Почти.

А рука Кэри оказалась свободна, и, пытаясь сгладить внезапную неловкость, Кэри принялась расправлять складки на юбке.

Серое платье. Скучное.

И она сама наверняка скучна.

Брокк не спешит начинать беседу, разглядывая ее, будто видит впервые…

– Я… – Она смотрела на руки, на дрожащие пальцы, которые вновь терзали жесткую ткань, на саму эту ткань грубого плетения… саржа… и манжеты узкие… пуговки крохотные, из перламутра, и это – единственное украшение. – Я должна вам кое-что рассказать.

Пока он молчит.

И дождь за окном затих, тоже прислушиваясь к словам Кэри.

– Вам это не понравится. И… и мне очень жаль.

Она все же осмелилась бросить взгляд на его лицо. Тени заострили его черты, подчеркнув жесткую линию подбородка и резко очерченные губы. А нос крупный, ноздри немного вывернуты, на щеке же – россыпь родинок, словно пятна чернильные.

…когда-то Кэри, сидя перед зеркалом, пыталась родинки оттереть.

Не надо думать о прошлом.

Повернувшись к окну, затянутому серой пеленой, Кэри заговорила. Она хотела рассказать только про игру и Ригера, но как-то так вышло, что слова цеплялись за слова, вытягивая воспоминания, то горькие, то сладкие.

Смешанные.

И слезы, которые Кэри прятала от себя самой, потекли по щекам.

– …Ну и чего ты разревелась? – Сверр поднял ее, и Кэри вскрикнула от боли. – Стой смирно. Сейчас пройдет.