Обида… он, наверное, кричал, если, очнувшись ото сна, увидел над собой перекошенное отвращением лицо Рига. Тот держал масляную лампу, и вид огня, заслоненного стеклом, вызвал приступ тошноты. Брокк, оттолкнув помощника, выскочил из хижины.

Рвало желудочным соком. Долго. Он стоял на четвереньках, и с губ стекали нити слюны. Брокк часто сглатывал, но тошнота не прекращалась.

– Мастер?

Дверь скрипнула, отворяясь. Она давным-давно разбухла, перекосилась, и над порогом виднелась щель, которую на ночь затыкали полотенцем. Сейчас это полотенце Риг держал в руке. В другой – ту же лампу.

– Все… нормально.

Брокк встал на колени и, зачерпнув колючего снега, кое-как отер лицо.

– Вам лучше…

– Нет.

Он стряхнул руку Рига. Надо отдышаться. И встать, но Брокк подозревал, что сил у него не хватит, и тянул время.

– Продует, – миролюбиво заметил Риг, пытаясь подавить зевок.

А ведь рано. Небо на востоке посветлело, но оно становится прозрачным задолго до рассвета. Еще час или два до появления солнца.

Звезды яркие.

Луна низкая, крупная, в черных пятнах-подпалинах. Брокк трет лицо, пока снег не превращается в воду. А Риг не уходит.

– Что?

– Ничего. – Он ставит лампу на снег, и свет окрашивает его в желтые тона. – Просто…

Просто не бывает.

– Инголф собирается уходить за Перевал. На Побережье много работы и…

…и у него нет причин марать руки.

Это хочет сказать Риг?

– А твой брат?

Тяжелая голова. И кислый привкус во рту Брокк затирает снегом. Черпает и жует, глотая уже воду. Желудок отзывается резью, урчанием и слабыми спазмами. Того и гляди снова вывернет.

– Ригер… – Риг крутит пуговицу. А он ведь тоже мерзнет, выскочил, накинув тулуп поверх нижнего белья. И овечья шерсть топорщится, индевеет на ветру, Риг же, словно не замечая неудобства, крутит обтянутую серой материей пуговицу. – Его подозреваете? Он тоже здесь был. Вчера.

– Ты не сказал.

– Сложно винить своего брата в чем-то.

Эти двое никогда не были близки, порой Брокку начинало казаться, что за вежливостью, с которой они обращаются друг к другу, скрыта отнюдь не родственная любовь.

Что ж, родственная ненависть тоже имеет право на жизнь.

– И вы правы. – Риг подал руку, помогая подняться. – Почему-то считается, что если брат, то я должен его любить. Или он меня. У вас есть родственники?

– Сестра.

Которую Брокк почти не знает.

Девчонка с длинным носом и зелеными глазами.

Пышное бальное платье. Парча и кисея. Розы из ткани. Взрослая прическа и атласные башмачки. Веер, слишком большой для нее, и Эйо то и дело раскрывает его, любуется рисунком на ткани.

Сжимает крохотный ридикюль, поглаживает бальную книжку, которой суждено остаться пустой.

Восторг.

И растерянность: никто не спешит знакомиться с ней. А бальная книжка остается пустой… и Эйо, спрятавшись в тени колонны, с плохо скрытой завистью смотрит на тех, кому повезло больше.

– Леди, вы подарите мне вальс? – Брокку невыносимо горько видеть ее такой.

– Конечно!

Она так долго училась танцевать. И подбородок задирает гордо. В ее глазах он самый лучший.

Этот восторг завораживает.

Затем письмо… и оборванная нить первой любви, которая, казалось, непременно закончится свадьбой. У родителей Гирхольд нет причин отказать.

Не было.

Глухая обида, на мать, на альва, что так некстати встретился на пути, на деда, не сумевшего помешать побегу. И на эту девчонку, которая сама по себе