чего бы попить. Вдалеке заметила киоски и уже зашагала туда, но тут один циркач, без рубашки и с закрученными усами, помчался на нее с тремя рапирами наперевес. Бежал он шатко; Мэй лишь успела сообразить, что он, хоть и пытается сделать вид, будто все под контролем и по программе, на самом деле сейчас со своими клинками врежется в нее на полном ходу. Она застыла, но когда их разделяли считанные дюймы, кто-то схватил ее за плечи и оттолкнул. Она упала на колени, спиной к рапиристу.

– Цела? – спросил кто-то. Она подняла голову и увидела, что этот кто-то стоит там, где только что была она.

– Похоже на то, – ответила Мэй.

Он развернулся к жилистому циркачу:

– Совсем *****,[20] клоун?

Кальден?

Жонглер с рапирами поглядел на Мэй, уверил себя, что она жива, а уверившись, перевел взгляд на того, кто теперь стоял перед ним.

И впрямь Кальден. Мэй уже не сомневалась. Тот же каллиграфический силуэт. Белая футболка, вырез клином, серые брюки – в обтяжку, как и джинсы в прошлый раз. Мэй ни в жизнь бы не подумала, что этот человек склонен лезть в драку, и однако сейчас он выкатил грудь и напружинил руки, а циркач невозмутимо его разглядывал, словно решал, играть ли роль дальше, остаться в цирке, закончить представление в гигантской, процветающей, влиятельной корпорации и получить гонорар, к тому же крупный, или подраться с этим парнем на глазах у двух сотен зрителей.

В конце концов он решил улыбнуться, театрально покрутил усы и отошел.

– Нехорошо получилось, – сказал Кальден, помогая Мэй встать. – Ты точно цела?

Мэй сказала, что да. Усатый ее не коснулся, только испугал, да и то всего на миг.

Она поглядела Кальдену в лицо – во внезапном синем свете оно походило на скульптуру Бранкузи:[21] гладкое, идеально овальное. Брови – как римские арки, нос – как мордочка мелкого морского зверька.

– Этим мудакам вообще здесь не место, – сказал Кальден. – Свора придворных шутов явилась развлекать королей. Не вижу смысла, – прибавил он, встав на цыпочки и озираясь. – Пойдем отсюда, а?

По пути они отыскали стол с едой и питьем, взяли тапас, сосиски, стаканы с красным вином и перешли под лимонные деревья за «Эпохой Викингов».

– Ты не помнишь, как меня зовут, – сказала Мэй.

– Не-а. Но я тебя знаю и хотел повидаться. Потому и был рядом, когда усатый напрыгнул.

– Мэй.

– Точно. Я Кальден.

– Я знаю. Я запоминаю имена.

– А я стараюсь. Постоянно. Так ты дружишь с Джосией и Дениз? – спросил он.

– Не знаю. Ага. Они мне проводили экскурсию в первый день, ну и мы потом пересекались. А что?

– Да так.

– А ты-то чем тут занимаешься?

– А Дэн? Ты тусуешься с Дэном?

– Дэн – мой начальник. Ты не скажешь, чем занимаешься, да?

– Хочешь лимон? – спросил он и встал. Не отрывая взгляда от Мэй, потянулся к ветке и сорвал крупный лимон. Была в этом маскулинная грация – в этом плавном движении вверх, на удивление медленном, – похоже на ныряльщика. Вручил ей добычу, даже не взглянув.

– Зеленый, – сказала Мэй.

Он сощурился, вгляделся:

– Ой. Я думал, получится. Сорвал самый крупный, какой попался. Должен был оказаться желтым. Давай, вставай.

Он протянул ей руку, помог встать, поставил в шаге от кроны. Потом обнял ствол и затряс, пока лимоны не посыпались дождем. Пять или шесть упали на Мэй.

– Господи боже. Извини, – сказал он. – Я придурок.

– Да нет. Все хорошо, – ответила она. – Они тяжелые, два попали по голове. Мне понравилось.

И тогда он к ней прикоснулся – ладонью обхватил ей затылок.

– Очень больно?

Она сказала, что все нормально.

– Кого любим, того и губим, – сказал он, и его лицо нависло над нею темным пятном. Будто сообразив, что это он такое сказал, Кальден откашлялся. – Ну, короче. Так мои родители говорили. А они меня любили беззаветно.

Утром Мэй позвонила Энни – та мчалась в аэропорт, улетала в Мехико разруливать какой-то