Старики, запертые в четырех стенах. Много чего бывает. Но суть в том, что миллионы людей не могут увидеть того, что видела ты, Мэй. Как ты считаешь, хорошо лишать их зрелища, которое досталось тебе?

В горле у Мэй пересохло; она старалась не показать, как расчувствовалась.

– Нет. Это очень плохо.

Она думала о сыне Бейли; она думала о своем отце.

– Как ты считаешь, имеют они право увидеть то же, что и ты?

– Имеют.

– Жизнь коротка, – сказал Бейли. – Отчего мы не можем увидеть все, что хотим? Отчего всем нам должно быть отказано в равном доступе к мировым красотам? К знаниям о мире? Ко всем переживаниям, что дарит этот мир?

Голос Мэй прошелестел чуть громче шепота:

– Доступ должен быть у всех.

– Но свои впечатления ты оставила при себе. Любопытно, потому что обычно ты делишься онлайн. Ты работаешь в «Сфере». Твой ИнтеГра входит в Т2К. Почему же именно это твое хобби, эти экстраординарные прогулки ты от мира скрываешь?

– Честно говоря, я пока сама не понимаю, о чем думала, – ответила Мэй.

Толпа забубнила. Бейли кивнул:

– Ладно. Только что речь шла о том, как люди скрывают то, чего стыдятся. Мы совершаем незаконный или неэтичный поступок и скрываем его от мира, понимая, что поступили дурно. Но скрывать нечто прекрасное, чудесный выход на воду, в лунном свете, с падающей звездой…

– Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность – элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание – основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям.

Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:

– Ты очень точно это сформулировала – повтори, пожалуйста.

– Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься – значит любишь.

Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:

– Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.

– По-моему, тут все просто. Если любишь людей – делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.

Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ – ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:

– Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу – полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.

Зал жарко зааплодировал.

– Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.

– Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.

– Информация желает быть свободной – такова ее природа.

– Вот-вот.

– Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.

– Вот-вот, – повторила Мэй. – А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?

– Абсолютно верно, – энергично закивал Бейли.

Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд – единственные различимые лица – тоже кивал.

– А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?

– Ну, я сказала, что личное есть ворованное.

Бейли поглядел в зал:

– Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное».

На экране возникли огромные белые буквы: