счастью для сержанта, послушно потянулись и его дружки. Не веря своему счастью, Григорий торопливо бросил изрядно потяжелевшую в управлении машину в скольжение, едва не рубя винтом гребешки волн. Дай бог дотянуть до противоположного берега, а там уже и на брюхо можно садиться.

Дивин задрал голову, боясь увидеть через пошедший трещинами плексиглас фонаря, как на него валятся сверху фашистские самолеты. Но, странное дело, небо блистало синевой и абсолютной пустотой. Экспат перевел дух. Надо же, вырвался. Гансы, видать, не рискнули соваться на территорию, занятую советскими войсками. Теперь на повестке дня стоял лишь один вопрос: дотянуть до своего аэродрома.

А там, как он узнал несколько позже, их уже похоронили. На штурмовку немцев следом за их группой ходили летчики другого полка, и они видели издалека, как «мессершмитты» сбили одного за другим два «Ила». А третьего, как им показалось, завалили уже над Доном, и тот якобы камнем ушел на дно.

– Раков кормить, – пояснил хмуро капитан Малахов, глядя в сторону. – Знаешь, какие на Дону раки? У, брат, это не раки, а настоящие крокодилы. Сожрали бы, даже косточек не осталось.

– Вы-то откуда знаете? – устало поинтересовался сержант, прикуривая новую папиросу от предыдущей. Ноги его не держали, и он сидел на траве прямо под изодранным в лохмотья крылом.

– Местный я, – нехотя пояснил комэск. – Здесь недалеко мое родное село. В детстве с пацанами частенько бегали на реку на рыбалку и за раками. А потом семья переехала в город. Там выучился, закончил аэроклуб, потом летное училище. Да что теперь говорить! – он безнадежно махнул рукой и отвернулся.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – давешний новичок, как его, а, Катункин, осторожно подошел поближе к командиру и выжидательно замер, косясь на экспата горящим от восторга взглядом.

– Чего тебе? – неприветливо буркнул Малахов.

– Скажите, а товарища сержанта теперь к ордену представят, да?

Дивин поперхнулся дымом и зашелся в надсадном кашле.

– А за что к ордену? – капитан не говорил, а буквально шипел, точно разъяренная гадюка.

– Ну как же, – растерянно захлопал глазами Катункин, – колонну разбомбили, «мессера» сбили…

– А еще в этом вылете погибло пять наших товарищей. Пять! – комэск вскинул над головой ладонь с растопыренными пальцами. – Хорошо видно? Я ко всем обращаюсь! – повысил он голос, и собравшиеся возле разбитой «четверки» молодые летчики торопливо закивали. – Полк за один вылет лишился пятерых опытных боевых летчиков. И пяти машин. А шестая превратилась в груду металлолома. И теперь эскадрилья практически полностью потеряла боеготовность. Так за что, прикажете, кого-то награждать, а? Эх, салаги!.. Кощей, вставай, пошли выпьем, ребят помянем.

– Может, вернутся еще, – Григорий охнул, но медленно встал на ноги. – Вот пакость какая, ноги ватные, – пожаловался он. – В воздухе не чувствовал, а сейчас все тело как кисель.

– Обопрись на меня, – капитан шагнул к нему поближе и обхватил за пояс. – Закидывай руку на плечо.

– Что вы, товарищ капитан, – засмущался экспат, – неудобно – вы ведь командир!

– Для тебя я с сегодняшнего дня Алексей, – Малахов подхватил пошатнувшегося сержанта покрепче. – Расступились, желторотики!

Прорва вернулся через пять дней. Заросший, грязный, с голодным блеском в глубоко запавших глазах, но зато живой.

– Повезло, – рассказывал он с набитым ртом, сидя в столовой в окружении летчиков полка. – Просто повезло. «Ил» грохнулся, горит, весь в дыму, я из кабины кое-как выбрался, и в сторону. Смотрю, а метрах в ста от меня машина лейтенанта. Хотел было к нему на помощь бежать, да куда там, пригляделся, а возле нее уже фрицы вовсю хозяйничают. И часть ко мне направляется. Ну, думаю, хана!

Достал пистолет, приготовился помирать. И в этот момент «Ил» как рванет! Из меня душа вон. Очухался в каком-то овраге, с ног до головы землей, травой, ветками всякими засыпан. Видать, взрывной волной отбросило. А немцы не нашли. Или решили, что я в кабине сгорел. Они из-за дыма не видели, как я вылезал.

До ночи отлеживался, в себя приходил. Потом решил потихоньку домой пробираться. Днем прятался где придется, пережидал. Гитлеровцев повсюду тьма-тьмущая, того и гляди нарвешься на какую-нибудь часть. Они ведь тоже днем прячутся, наших штурмовиков и бомберов боятся.

А так шел по ночам. Кое-как добрался к самому Дону. Чувствую, сил уже нет, который день не жрамши. Думал, что утону, не смогу переплыть. Пацанва с хутора помогла. Они меня в кустах случайно нашли. Из дома немного еды принесли, а после показали, где у них маленький плотик спрятан. Вот на нем я и переправлялся.

Страху натерпелся, ужас! Плотик убогонький, скрипит, шатается, того и гляди разойдется и бревнышки разлетятся в разные стороны. В какой-то момент стрельба началась, пули полетели, и в воду пришлось слезть. Держался за бревна и толкал сзади. Даже не помню, как до другого берега добрался, потому что сил уже не было. Да и замерз жутко, зуб на зуб под конец не попадал. А еще комары – звери самые натуральные! – сожрали всего до костей.

На мелководье выбрался и упал. Долго-долго лежал, в себя приходил. Потом меня пехотинцы нашли. Оказывается, меня здорово течением унесло. Очнулся в их землянке. Проверили документы, связались с командованием, накормили и с первой попутной лошадью в полк отправили.

– А Петрухин? – напряженно спросил Хромов. Командир полка сидел за столом рядом с Рыжковым и внимательно слушал его рассказ. – Ты видел, что с