– Я знаю одно: твои обострившиеся ощущения доставят мне немало хлопот.

Моя комната располагалась на втором этаже, над очень высоким первым, поэтому я смотрела на Чудище сверху вниз, упираясь взглядом в его макушку. Он ни разу не поднял на меня глаза, с тех пор как пожелал доброго утра. Проседь в волосах смотрелась немым укором – что я не проявляю должного понимания к пленнику заколдованного замка и ничем не могу помочь. Сегодня он облачился в бордовый бархат, цвета заката и роз, с кремовыми кружевами.

– Чудище, – начала я несмело. – Я хотела бы попросить прощения за вчерашнее. Я не хотела тебя обидеть. Ты пытался помочь, я знаю.

Тогда он поднял глаза, но я была слишком высоко. Даже высунувшись из окна, перегнувшись через подоконник, я не могла разобрать выражения его темного лица. Он снова потупил взгляд и долго молчал.

– Спасибо! – проговорил он наконец. – Ты могла и не извиняться, но… Спасибо.

Я высунулась еще дальше и случайно осыпала его зерном.

– Прости!

Темное лицо прорезала белозубая улыбка.

– Ты разве не пойдешь на свою утреннюю прогулку? – полюбопытствовал он, отряхивая с камзола дробленое пшено и шелуху от семечек. – Солнце уже высоко.

– Пойду, конечно. – Я отпрянула от окна и, сбежав по лестнице, со всех ног полетела через парадный двор к конюшне, выводить Доброхота.

Он вышагивал впереди, как исполинский пес, а мы с Чудищем шли следом. Когда конь, отыскав подходящую лужайку, собрался плотно позавтракать, я устроилась на низкой порфировой стенке и пристально посмотрела на Чудище. Тот отвел взгляд.

– Тебе известно, что именно со мной произошло, – заявила я. – Я тоже хочу знать.

– Не наверняка, – возразил он, глядя на Доброхота. – Но я догадываюсь.

Я уселась, поджав ноги. Мой спутник стоял, засунув руки в карманы, вполоборота ко мне.

– Так расскажи. О чем догадываешься?

– Боюсь, тебе не понравится, – извиняющимся тоном проговорил он, тоже усаживаясь на стенку и не спуская глаз с коня.

– Что? – не отставала я.

Он вздохнул:

– Как бы тебе объяснить? Ты смотришь на здешний мир – мой мир – теми же глазами, какими смотрела на прежний, привычный, в котором жила с родными. Неудивительно, ведь другого мира и других глаз у тебя не было. Однако здесь все по-иному. Здесь другие законы. Некоторые понять несложно – например, на деревьях в саду круглый год растут плоды, цветы никогда не вянут, а по хозяйству управляются невидимые слуги. В библиотеке попадаются еще не написанные книги, – продолжал он с легкой усмешкой. – Однако есть много такого, к чему твоя прежняя жизнь тебя совсем не готовила. – Он замялся. – Я гадал еще до твоего приезда, как ты все это воспримешь – если приедешь, конечно. Ты ни в чем не виновата, тебя заманили обманом. Понятно, что у тебя нет оснований мне доверять.

Я хотела возразить, хоть и боялась, что, если перебью, он раздумает объяснять, – однако он остановил меня, помотав головой:

– Подожди. Нет, я знаю, ты уже привыкла к моему облику, насколько это возможно, тебе интересно мое общество, ты благодарна, что участь твоя оказалась не столь неприятной, как ты ожидала. Пребывать на столе в виде коронного блюда или быть заточенной в темницу на веки вечные, разумеется, куда страшнее. – (Зардевшись, я потупила взгляд.) – Никогда не любил «Королеву фей», слишком много там переврали, – добавил он ни с того ни с сего. – Но тебя я не виню. Как я уже говорил, у тебя нет оснований мне доверять, зато отличные основания испытывать недоверие. А из этого недоверия проистекает недоверие ко всему остальному, что не укладывается в привычные рамки. Ты отрицаешь существование всего непривычного и необычного. Не замечаешь, не слышишь, не видишь – для тебя его не существует. – Он задумчиво наморщил лоб. – Я помню по твоему рассказу, как в первую же ночь тебе почудилось что-то странное в саду, и, напугавшись (хотя испуг вполне оправдан, я сам в первое время пугался), ты стала закрывать глаза на все остальное.

– Я… я не специально, – пробормотала я, удрученная получившейся картиной.

– Бессознательно, скорее, но ты отвергала меня всем своим существом – как поступил бы любой разумный человек, столкнувшись с таким, как я. – Он снова помолчал. – Знаешь, первый проблеск надежды мелькнул, когда я показывал тебе библиотеку. Ты ведь увидела и Браунинга, и Киплинга. А могла и не увидеть. Могла воспринять лишь Эсхила, Цезаря и Спенсера – привычных, знакомых по «прошлой жизни». Но потом, – продолжал он, словно рассуждая вслух, – я догадался, что это лишь воплощение твоей любви и доверия к книгам. Ни ко мне, ни к замку с его чудесами она никоим образом не относится. Появление птиц меня тоже обнадежило, однако и их сюда привела лишь твоя глубочайшая тоска по дому. Впрочем, какое-никакое, начало положено.

Он умолк и молчал так долго, что я, перестав надеяться на продолжение, начала сама придумывать следующий вопрос. Однако никак не могла сосредоточиться, отвлекаясь на странности собственного зрения. Все вокруг обрело непривычную глубину или объем, разнящиеся в зависимости от того, на что смотришь. Доброхот, например, выглядел прежним – серым в яблоках богатырским конем, милым и терпеливым. Но трава под его копытами как-то по- иному ловила свет и мягко колыхалась от чего-то еще, кроме ветра. Черная кромка леса под моим взглядом задрожала и расплылась, как чернила на мокрой