прожить.
Назавтра же уехала Володея со своим послом и отроками – ее путь в Чернигов лежал вверх по Днепру. Очень звала Эльгу с собой – хотя бы погостить, – но та не хотела в такое время уезжать далеко от Киева. Еще через день собралась к себе в Смолянскую землю и Прибыслава. Она очень тревожилась: как там в Киеве Прияна, ее родственница по мужу и залог дружбы между смолянами и киевскими русами. Все знали, что за неудачными родами часто следует лихорадка, которая вполне может свести роженицу в могилу. Умри сейчас Прияна – это имело бы важные последствия и для Прибыславы, не только как для родственницы, но и как для княгини смолянской.
– Вы того… Макошь… То есть Феотоке Парфэне да сохранит Приянку, дай ей Господь здоровья, но если вдруг что… – говорила она. – У Ведомы, ее сестры, старшей дочке уже девять лет должно быть – года через три-четыре будет у нас еще для вас невеста.
– Не будем пока об этом, – Эльге не хотелось больше думать о невестах для сына. Пусть ей не видать в семье Зою или сестру ее Феофано, однако при мысли о маленькой девочке из Свинческа, призванной заменить царевну, тянуло на горький смех. – Свирьковна оправится, она молода, духом и телом крепка. Ты ведь помнишь: ее уже хоронили. А кого до времени хоронят, тот два века живет.
Прибыслава в ответ многозначительно опускала углы рта. Она скорее склонялась к мысли, что в этот раз Кощей намерен забрать жертву, однажды от него ускользнувшую.
Но вот уехали обе княгини. Не считая Соломира и его семьи, при Эльге остались лишь Браня и Горяна. Если бы не дела, совсем опустились бы руки от тоски: она и не помнила, когда в последний раз чувствовала себя такой одинокой. Наверное, в то последнее лето, когда жив был Ингвар: тогда судьба разлучила ее и с мужем, и с Утой, и с Мистиной. Святослав жил на Волхове, а Браня была еще младенцем. В то лето Эльга скучала, жаждала, чтобы хоть кто-то из близких вернулся к ней поскорее. Еще не зная, что Ингвара ей суждено увидеть лишь мельком перед разлукой навек.
Пытаясь развеяться, Эльга водила своих двух питомиц гулять по лугам над Днепром. Вечерами девушки из ближних весей собирались на опушке березовой рощи, водили круги и пели песни в ожидании близких уже празднеств Ярилы. Даже до княжьего двора долетали эти голоса. Браня расхаживала перед крыльцом в кружочке из трех Соломировых дочек, совсем еще крошек, и распевала, помахивая березовой веткой:
– Во клугу стоят, – послушно повторяли шепелявые «красные девушки», кому еще много лет оставалось до участия в настоящем ярильском хороводе.
Вышгородские отроки тосковали и вздыхали. Давным-давно между князьями и местными старейшинами положили твердый ряд: отроки на игрища не ходят, с парнями не дерутся и девок не портят. Вот если кто выслужится и разбогатеет настолько, что надумает жениться, тогда милости просим, сватайтесь, мы вам дадим невесту, какую сами выберем. Многие так и делали, и за три-четыре поколения их дворы образовали вокруг детинца несколько улиц. Разбогатевшие оружники частью ходили в воеводах, частью подались в купцы и развозили по Руси товары, доставленные княжьими людьми из греков.
Молодые же пока маялись бездельем, хотя воевода и старался занимать их упражнениями и разными работами, как мог.
– Матушка, так что князь на это лето решил? – то и дело спрашивали Эльгу отроки и их старшины. – Куда пойдем-то?
И довольно скоро, еще до Ярилы Сильного, княжьи замыслы прояснились.
Святослав сам приехал в Вышгород. Людей привел немного: только Икмошину ватагу.
– Ну, что там, в Киеве? – первым делом спросила Эльга, едва обняв сына. – Прияна как?
Святослав явился все в той же рубахе швами наружу: иной «печальной сряды» он не признавал. Но вывернул он рубаху после смерти младенца, и Эльга боялась, не появился ли у него новый повод для «печали».
– Все утихли. Говорят, ты идола своего назад к грекам отправила, – усмехнулся Святослав, но вид у него по-прежнему был мрачный. – Это, я думаю, Свенельдич постарался.
– Жена-то как?
