восковым.

Тут-то я и вспомнил Малышкины слова.

Присел, закрыл глаза Стручку, руки на груди ему сложил: ну, думаю, если это — благословение, так о своём спасении и думать боязно.

А тут ещё наши с баронскими рейтарами нож в нож встали: снова свела нас нелёгкая. К барону у нашей компании свой счёт был: дважды уже нарушал он данное зольднерам слово, и дважды едва до смертоубийства не доходило. А братство-то наше, зольднерский круг, таково, что о зле мы, может, слова лишнего не скажем, но запомним — всё. Первый раз барон под Фрауэнбургом нас подвёл, когда довелось нам епископскую жизнь охранить от гансов — не то даже, что оставил без помощи, а то, что ходил меж наших слушок, будто был барон с «башмаками» в сговоре против епископской власти. А второй раз, когда — вскорости после фрауэнбургской истории — сошлись мы с ним не за жизнь уже, а за плату: денег тогда из него вырвать удалось, да только обиды нам барон не спустил — пушечку нашу, Похотливую Матильду, тогда-то мы от него и не сумели сберечь. И вот теперь по всему выходило, что в третий раз судьба была нам пересечься на узкой военной тропке.

В ратном же деле, всякий о том скажет: кто в город первым вошёл, тому и выбирать, что с «башмаков» взимать за кровавую цену — сам Господь им страдать, да искупать нашу пролитую кровушку своим крамом да богатством велел.

А только бароновы люди встали в воротах, да наших никого в город пускать не желали, пока сами не возьмут баронову десятину. Наш брат-зольднер (и капитановы люди, моя компания, и вообще всяк из ландскнехтов, кто на стене первей княжеских людей встал), конечно, за пики схватились — едва до новой крови не дошло. Да Господь смилостивился.

Довелось и мне тем днём в переделку попасть: Клаус Хинк наших в старшинский квартал повёл — подтопить жирок отцам города. И надо ж такому случиться — снова нос к носу столкнулись мы там с баронскими горлорезами. Да не абы с кем, а с самыми отпетыми, с «козлищами», как их по знамени ихнему дразнили. А всё потому, что на знамени их вышит был на красном фоне чёрный козёл вида самого сатанинского. Сами же они себя звали «светлыми братьями», намекая, как шептали, на люциферово воинство. Когда барон нашу компанию окормлял, мы с ними лишь единожды имели дело, да и одного раза хватило за глаза: кровь людскую «козлища» лили, что твою воду. Да не просто лили, а с изобретательностью и отчаянием такими, что и сказать-то жутко, хоть я видал и сделал за свою жизнь немало такого, чего не отмолить и за сто лет.

В общем, приглянулся нам дом в старшинском квартале: мы и зашли. Мол, отчего бы хозяевам не оплатить кровавый пот да ратные увечья воинскому братству? А на случай, когда б не захотели — нашлось бы у нас, чем упросить несговорчивых.

Да только, как оказалось, успели их до нас уговорить — и уговорить намертво.

Первое, что увидали мы, войдя в дом, был сам хозяин: мёртвый, да ещё и распятый на дверях вниз головою, с костылями, вбитыми в запястья и лодыжки. Внизу, на полу, всё заплыло кровью из взрезанного горла.

Нас шестеро с Хинком было, и все сразу схватились за оружие: уж больно дурным был вид даже для города, едва-едва захваченного зольднерами. И тут из-за двери шагнул, почёсываясь, рыжий бородатый кнехт в распахнутом камзоле и с измазанными кровью руками, а сверху, куда взбегала крутая дубовая лестница, кто-то протяжно и страшно закричал.

Кнехт нас увидел не сразу, а как увидел — ничего поделать не успел: его сшибли на пол и придавили сапогом, словно жабу. Флориан Родимчик, не снимая тяжелого сапога со спины, оттянул за кудрявые вихры голову кнехта и приставил к шее кошкодёр: «Только пикни!» — шепнул. А мы, за Хинком вслед, бросились по лестнице.

Была там спальня, а в спальне — ещё трое кнехтов, окровавленная жёнка без одежды, забившаяся в угол, и мальчонка со связанными руками. Кричал как раз он, а кнехты... Впрочем, довольно будет и того, что скажу: как мы всё увидели, напали не раздумывая и не мысля о последствиях.

Я в себя пришёл, только когда никто из тех кнехтов на ногах уже не стоял: один, правда, пускал ещё кровавые пузыри, да мелко прихихикивал, несмотря на раны. Да ещё тихонько стонали пацанёнок с жёнкой: сидели, обнявшись, да глядели на нас чёрными безумными глазами. У жёнки, как помню, раз за разом дёргало голову, и мокрая прядь, висшая на глаза, подрагивала следом.

— Вот сучье племя, — сказал вдруг Хинк. — Это ж из «козлищ» рубаки, бароновы подонки.

А тот, что хихикал, приподнялся на локте, да прохрипел:

— Что, вояки, обделались? Правильно, тряситесь: я вас окороком с боков ваших накормлю — ночь не успеет наступить.

— Ну, это навряд ли, — сказал Хинк.

Кивнул, и я, присев над бароновым человеком, полоснул того по горлу.

Потом поднялся и сплюнул на пол.

А пока мы наверху резали баронских наёмников, тот, которого оставили внизу, сбежал: вывернулся хитрым бесом, пнул Родимчика, да и был таков. Наши погнались было, да где тут в захваченном городе разыскать одинокого зольднера! Вокруг гам, крики, пух да перья летают, а на улицах — и горожане, и княжеское войско, и свой брат-ландскнехт: все красные, потные, обвешанные хламом, задымленные да прокопчённые. В общем — упустили мы баронского прихвостня.

Ну, Хинк на то рукою махнул: придёт, мол, время — тогда и разберёмся. Одно только и приказал, чтоб держались вместе. Ну, это-то мы и сами понимали — не молокососы.