Но вдруг в кухне становится тихо. Ни звуков песни. Ни дребезжания посуды.

Крик разрезает тишину. Пронзительный, жалобный, он напоминает Анне-Карин что-то, уже слышанное раньше.

Дедушка вскакивает с дивана, но Анну-Карин словно парализовало. Этот крик. Когда она была маленькая, у них на хуторе были свиньи. И когда их резали…

Дедушка распахивает дверь в кухню, Анна-Карин наконец выходит из оцепенения. И торопится вслед за ним.

Мама стоит у плиты и поворачивается к ним с ослепительной улыбкой на губах. Она старательно вытирает руки о передник.

– Да что же это… – начинает дедушка.

– Я настоящая растяпа, – радостно отвечает мама.

Она протягивает к ним руки. Кожа стала темно-красной, почти лиловой. Пальцы так опухли, что кольца впились глубоко в кожу.

– Хотела достать приборы из кипятка, – говорит мама со смущенным смехом.

От дедушкиной дряхлости не осталось и следа. Он хватает мамины руки, тащит их под кран, поливает ледяной водой. Анна-Карин смотрит на огромный котел на плите, слышит булькающий звук, видит пар.

Я перестану, думает она. Я перестану. Скоро. Я обещаю.

Но в глубине души она совсем не уверена, что сможет остановиться.

Мину идет быстрым шагом по щебневой дороге к «Болотным Копям». На земле лежит пелена изморози, воздух пахнет снегом. Мину одета в лыжные брюки, пуховик, шапку и варежки и чувствует себя как борец сумо на прогулке.

В выходные она обычно спит как минимум до девяти, иногда до двенадцати. Сегодня утром она спустилась к завтраку в полвосьмого. Мама сидела за кухонным столом со своей обязательной чашкой кофе и журналом, который можно читать, только если знаешь тысячи латинских терминов. Мама подняла глаза и, увидев Мину, удивленно изогнула брови.

– У тебя что, спешат часы? – спросила она, перевернув страницу.

– Пытаюсь выработать полезные привычки, – ответила Мину, мысленно передернувшись от того, как бодро она врет.

– Мину, не обязательно всегда и во всем стремиться к совершенству…

– Мы еще собирались репетировать пьесу, – перебила Мину, чтобы как-то остановить проповедь.

– О, как мне не хватает в этом городе культурных мероприятий! – воскликнула мама и отодвинула газету. – Что за пьеса?

Мину тут же поняла, что сморозила чушь.

– «Ромео и Джульетта». По-английски.

– Вы будете ставить всю пьесу?

– Нет, только несколько сцен.

– Все равно хорошо. Только начали учебу и уже ставите Шекспира на языке оригинала. Какой амбициозный учитель. А кого играешь ты?

– Мы еще не решили. Видимо, какое-нибудь дерево.

– Ты будешь прекрасным деревом, – улыбнувшись, сказала мама.

Она поднялась из-за стола и быстро обняла Мину.

– Ну, тогда ни пуха ни пера.

Мину натянуто улыбнулась. Как только мама вышла из кухни, Мину налила в чашку-термос кофе из кофеварки, сдобрив его большим количеством молока.

И вот теперь она хлебает свой напиток, но кофеин на нее не действует. Когда Мину наконец подходит к «Болотным Копям», она чувствует себя такой усталой, что готова лечь на танцплощадку и заснуть.

И она бы наверняка так сделала, если бы Линнея уже не ждала ее. Линнея сидела на краю сцены, писала что-то в дневнике и выглядела еще более усталой, чем Мину. На ней был огромный, словно с чужого плеча, темно-синий пуховик – совершенно не в ее стиле.

Мину залезает по лесенке на сцену. Линнея не поднимает глаз.

– Привет, – говорит Мину.

– Привет, – отвечает Линнея и продолжает писать дальше.

Мину отпивает кофе, облокачивается на перила и заставляет себя не болтать, а стоять молча.

Но в голове ее продолжается бесконечная круговерть: планы, списки неотложных дел, различные варианты развития событий, которые она придумывает, тут же отвергает и заменяет новыми. Не говоря уж о тех случаях, когда она сказала что-то необдуманное или в чем-нибудь оплошала. Иногда ей вспоминаются неловкие ситуации, случившиеся сто лет назад, и она не знает, куда деваться от стыда. Как в тот раз, когда она и ее двоюродная сестра Ширин играли, что Барби и Кен занимаются сексом, и тут вошла тетя Бахар. Ширин тут же закричала, что все придумала Мину. И это было правдой. Бахар