Фергюсон нашел пустую скамью в задних рядах, кивнул полицейскому в гражданской одежде и уселся по соседству. В церкви пахло полированным деревом, старой бумагой и немного – человеческим телом и одеждой. Конгрегация собралась за полчаса до начала службы. Когда все уселись, церковь оказалась заполненной хотя и не целиком, но вполне прилично. По оценке инспектора, сотни три людей. По составу община была неоднородной: больше старых, чем молодых, больше женщин, чем мужчин, европейцев и африканцев куда больше, чем азиатов, обеспеченных больше, чем бедных. Но, в общем, вполне адекватный срез эдинбургского общества. Подростки и молодежь – в неброской повседневной одежде. Родители, дедушки с бабушками и внуки одеты будто на главнейший праздник в жизни. Фергюсон не сразу заметил Грейс Мазвабо. В прошлый раз он видел профессора в сером костюме. Теперь же она оделась довольно броско: в бутылочно-зеленый жакет и юбку, столь же кричаще яркую золотистую блузку и зеленую соломенную шляпу с широкими полями. Мазвабо заметила инспектора, прищурилась и коротко кивнула.

Фергюсон отсидел всю службу. Он не знал, когда вставать и садиться, и не знал гимнов и молитв. В отличие от полицейского, он не конспектировал проповедь преподобного Доу, а пропускал слова мимо ушей, лениво и с удовольствием рассматривая своды и витражи.

Адам покинул церковь перед самым окончанием службы и встал у выхода. Ко времени, когда вышла Грейс Мазвабо, большая часть конгрегации уже разошлась. Профессор явно не была рада встрече.

– Вы снова в «богоборцах»? – спросила она, скосив глаза на полицейского у крыльца.

На том болтался автомат.

– Я пришел повидать вас. Нам нужно поговорить. Наедине.

Мазвабо задумалась, потом сказала:

– Хорошо. Но не прямо сейчас. Мне нужно убрать в церкви.

– Ладно. Я пока прогуляюсь по кладбищу. Где встретимся?

– У Мемориала мучеников. Того самого, изрисованного вандалами. Он у левой стены, его сложно пропустить. Через пятнадцать – двадцать минут.

Неспешный обход погоста привел инспектора к Мемориалу спустя четверть часа. Мазвабо еще не пришла. Инспектор занялся чтением надписи на памятнике, потускневшей от грязи, изъязвленной эрозией, заросшей лишайником, оскверненной красным граффити, идущим через каменную плиту наискось. Надпись начиналась так:

Строка за строкой – чеканный ритм, суровые простые слова. Ниже стихи сменялись прозой.

Когда за спиной послышался хруст гравия, Фергюсон все еще пытался понять, когда в семнадцатом столетии писали «и», а когда «i». Мазвабо подошла, держа сумочку на сгибе локтя, другой рукой сжимая большую Библию в черном переплете, и встала рядом, глядя на памятник.

– Впечатляет, – заметил Фергюсон. – В своем роде, конечно. Никакой помпезности.

– Да.

– Неужели и в самом деле восемнадцать тысяч?

– Это спорно. Количество казненных, даже с учетом коллективных процессов, не превышает нескольких сотен. Поэтому указанное количество жертв часто подвергалось сомнению. Но с другой стороны, речь ведь не о восемнадцати тысячах казненных. Если включить сюда якобы добровольные и явно принудительные изгнания, голод, лишения, смерть в битвах, зачастую неравных, рабство в Вест-Индии плюс остальные способы «убить и погубить» – это число не кажется таким уж наглым преувеличением, каким его хотят представить некоторые. Глядя на официальные записи, всегда легко оспорить число жертв. Уж я-то знаю. Как думаете, сколько казней за диссидентство было при Роберте Мугабе? Да ни одной! За сколько же неправедно погубленных жизней он в ответе? Об этом спорят, но уж точно не за одну и не за две. На его совести намного больше.

– Я сам… в общем, я тоже про это думал, – кивнул Фергюсон.

– Я не сомневалась. Вы когда-либо раскаивались в том, что сделали?