У каждого своя неповторимая аура, и сейчас улицы затоплены сияющим морем нравов, а она смакует ослепительное, невообразимое зрелище.
В конце Рабинергассе она заглядывает за перегородку, отделяющую мужской праздник от женского. Будь на ее месте любой другой мужчина, это сочли бы возмутительным нарушением приличий, но все знают, что исполин Янкель дурачок. Никто не заподозрит его в похотливом умысле.
Глаза ребецин сухи, она хлопает в ладоши в такт отдаленной музыке. Похоже, Перел смирилась с этим браком. Конечно, нелегко, когда одно твое чадо замещает другое. По бокам ребецин сидят ее дочери и невестка. Пустой стул в память о Лее.
Она ловит взгляд Перел, сквозь чад и шум они безмолвно переговариваются.
– Янкель! – Хаим Вихс тянет ее за накидку. – Тебя ребе зовет!
Ребецин улыбается и машет рукой:
Вихс втаскивает ее в центр круга танцоров, где ее ждет ребе. С величайшей осторожностью она берет его за руки, и они пускаются в пляс. Ребе пыхтит, задыхается, по его длинному худому лицу струится пот, но, когда она пытается сбросить темп, он крепче прижимает ее к себе и, раскачиваясь, шепчет ей в грудь: «Не отпускай меня, не отпускай». Она слышит его разбитый голос и понимает, что не пот струится по его щекам. Это слезы.
Мучительно, что никак не ответить на его любовь. Проклиная себя (столб каменный!), она вскидывает голову и вот тогда-то замечает незнакомцев.
Их трое.
Все рослые, но тот, что посредине, просто гигант, на голову выше своих спутников и всех вокруг. Почти такой же громадный, как она. Стройный, как тростник; прищуренные глаза, над ушами пучки седых волос. Ветер полощет его балахон грубого полотна, который больше к лицу пещерному отшельнику, нежели пражскому горожанину.
Двое других здоровяки. Смахивают на дерюжные мешки с картошкой. Темноволосый гримасничает и топчется. Его краснорожий товарищ прячет ухмылку.
Казалось бы, странное трио гигантов должно привлечь всеобщее внимание, но, похоже, их никто не замечает. На задах толпы они высятся этакими очеловеченными деревьями. Но только они не люди. Не человеки. У них нет ауры. В буйстве красок, излучаемых гуляками, они окутаны холодной пустотой, безжалостной и безмятежной, от которой ее охватывает ужас, а перевязь во рту затягивается туже и туже, грозя разрезать язык, точно жила, рассекающая глиняный ком.
Они наблюдают за ней.
– Будет, Янкель, умоляю, довольно. – Голос ребе помогает очнуться.
Юдль выпускает ее из объятий и знаком велит преклонить колена. Она неохотно подчиняется. Теперь она спиной к незнакомцам, но чувствует, как ее накрывают их длинные незримые тени.
Ребе возлагает руки ей на голову. Он бросает взгляд за ее плечо, и лицо его каменеет.
Ребе тоже их видит.
– Все хорошо, дитя мое, – улыбается он.
С губ его струится благословение:
Ребе целует ее в лоб:
– Умница.
Тепло пронизывает ее и клубочком сворачивается там, где должно быть сердце.
Музыканты вдарили
– Врать не стану, я рада, что все закончилось, – говорит Перел.
Полторы недели после свадьбы, жизнь вернулась в нормальное русло. После праздничного неистовства улицы странно безлюдны и замусорены. Вечереет, спадающая жара окутала реку пеной клубящегося тумана. На берегу они набрали свежей глины и возвращаются домой.
– Пойми правильно, я рада за нее. Ты же знаешь.
Она кивает.
– Нынче просыпаюсь, а в доме так тихо. Юдль уже ушел, я прислушиваюсь к шагам Фейге. Вот же глупость, ведь я вовсе по ней не тоскую. Просто вспомнилось, как она крохой топотала. Дурь, конечно, но ничего не могу с собой поделать. Ну и пусть, верно? Я ее вырастила. Двадцать девять лет поднимала детей. Наверное, я вправе маленько себя пожалеть.
Она в ответ кивает, стараясь не расплескать глину.
– Конечно, она же не в другой город уехала. – Перел смеется. – Ладно, хватит об этом. Нас ждет работа. Я обещала Фейге закончить новые блюда.
