среди множества черных звезд.
Союз
Бракосочетание Исаака Каца и Фейгеле Лёв совершается в Староновой синагоге в полдень среды, дабы слияние новобрачных произошло в ночь на благодатно плодоносный четверг.
На помосте под хупой виновники торжества, их отцы, свидетели – величественный Мордехай Майзель и скромный Давид Ганц, братья и прочие родичи мужского пола. На скамьях благодетели, наперсники, светлые умы, сторож Хаим Вихс и финансист Яков Бассеви[57], делегации талмудистов из Кракова, Острога и Львова. Император прислал поздравительное письмо. Пергаментному свитку с золотой каймой и отменной каллиграфией предоставлено отдельное почетное место в первом ряду, где он покоится на подушке красного шелка.
В тесноте женской половины матери и родственницы по очереди заглядывают в смотровые оконца. Синагога так забита, что буквально трещит по швам.
В дверях исполин Янкель сдерживает толпу.
В праздничных нарядах люди пришли из дальних и ближних селений, дабы выразить любовь и почтение. Дюжины дюжин облепили крышу и свесились с карниза, надеясь хоть что-нибудь углядеть сквозь розетку. Сотни сотен снаружи приникли ухом к каменным стенам. Тысячи тысяч запрудили окрестные улицы: старые и молодые, немощные и здоровые, заклятые враги стоят впритирку, забыв ссоры, боясь пропустить звон разбитого бокала, возвещающий о завершении обряда.
Однако звон слышен аж до самой Заттельгассе, и ему вторит одобрительный рев неисчислимых глоток:
Запрет на публичные концерты временно снят, и девять оркестров наяривают девять разных мелодий. Народ притоптывает, свистит, хлопает в ладоши и распевает. Сумасшедшая какофония вдвое громче, когда Янкель расталкивает зевак у входа, дабы новобрачная пара могла с порога помахать своим обожателям, а затем уединиться в отдельной комнате.
В кои-то веки всего вдоволь: еды, питья и улыбок. Майзель и Бассеви об этом позаботились. Гетто превратилось в огромный банкетный зал под открытым небом – дощатые столы растянулись по всей Рабинергассе, ломятся от снеди. Приглашены все желающие, и народ подчищает блюда с маринованной морковью и фаршированными потрохами, заливными голяшками и картофельными клецками. Под сугробами хрена посверкивают целиком фаршированные щуки. Праздник подобен разгулу весны. Ребятня объедается медовыми калачами, отламывает марципан на розовой воде, горстями хватает вишни, моченные в пиве.
После пятнадцатиминутного уединения молодые вновь выходят к гостям, толпа встречает их криками и, рукавами утерев рты, пускается в пляс.
На помост ставят позолоченные стулья. Орда музыкантов, как-то сумевшая сговориться, дает жару, подхлестывая водоворот разлетающихся бород, черных сюртуков и ног, сбросивших башмаки и взлетающих к небу. Затейник Хазкиэль выводит свою труппу лицедеев, акробаты крутят сальто и строят высоченные пирамиды в четыре человека, храбрецы ловко жонглируют фруктами, факелами и бокалами.
В центре кутерьмы восседают Исаак и Фейгель; они аплодируют каждому номеру и, как дураки, ухмыляются толпе и друг другу.
Еще? Еще!
Веселье – святое дело, ибо нет важнее заповеди, чем дурачиться на радость новобрачной. Россыпь скрытых талантов. Всем известно, что Йомтов Глюк горазд починять телеги. Но кто бы мог подумать, что он еще и акробат? Кто знал, что Гершом Замза умеет плясать с бутылкой на голове?
Тон задает сам ребе, который то и дело присоединяется к танцорам, выделывает коленца, и Фейгель визжит от смеха. Весь красный, великий ребе падает на стул, но, чуть отдышавшись, вновь вскакивает и самозабвенно пускается в пляс, и так до самой ночи.
Двери нараспашку, горят костры, все пьяные – гетто беззащитно. Однако ребе постановил, что нынче не будет дозора. Чтобы не нарушить дух веселья. Как аргумент, он цитирует Писание:
Но привычка – вторая натура. Пока шумит веселье, она по краю обходит толпу. Узловатым языком трогает нёбо – новая привычка – и разглядывает незнакомые лица. Одни, увлеченные праздником, ее не замечают. Другие вперяют взгляд в землю, а потом шепчутся ей в спину:
Думают, она не слышит. Шум-то невообразимый. Но ее зрение и слух, некогда замыленные, обрели небывалую остроту. Стоя во дворе ребе, она слышит талмудические дебаты за окнами дома учения. Туманной ночью видит букашку, пролетевшую по небу.
Есть и другие неожиданные перемены.
Ауры: теперь она видит их у всех, с каждым днем четче. Утешительное открытие: аура бывает не только серой, но розовой, сапфировой, кремовой, землистой – всех бесконечных неуловимых оттенков страсти.
В палитре любовь счастливая и неразделенная, ненависть пылкая и закоренелая.
Соседская зависть, супружеская ревность, ребячья взбалмошность. Греховная радость новизны. Бездонная нужда, питающая бахвальство.
