– Сколько еще? – прохрипел Джейкоб.

С неизмеримой высоты донесся ответ:

– Уже недалеко.

Фонарик погас, и Джейкоб погрузился в непроглядную, как смерть, черноту.

Отдуваясь, он уцепился локтем за перекладину, выудил из кармана мобильник и, сжав его в потной руке, продолжил подъем. Синеватый свет, одолевавший не больше фута пыльной тьмы, гас через каждые десять секунд. Джейкоб его оживлял, поглядывая на экран. Связи не было.

6.13. До субботы уже не вернуться.

А Петр взбирался все выше.

Дабы унять тревогу, Джейкоб начал считать перекладины: тридцать, пятьдесят, сто. Фонарик погас, но мычанье Петра еще слышалось; ухало сердце, каждый шаг – изуверство. Джейкоб снова взглянул на экран: время не изменилось; наверное, отсутствие связи сбило настройки, сказал он себе, хотя прекрасно знал, что часы не зависят от спутникового сигнала, – тогда, наверное, виновата пыль, особая пыль, токсичная, она набилась в корпус, и телефон завис, иначе никак не объяснить, что пройдено еще шестьдесят перекладин, а часы по-прежнему показывают 6:13, и еще, и еще, а потом экран погас бесповоротно – либо села батарея, либо пыль так сгустилась, что ничего не увидишь, даже уткнувшись носом в телефон. Джейкоб потерял счет перекладинам. Мычанье тоже смолкло. Джейкоб крикнул, но глухой отзвук известил: раз он не слышит Петра, значит, ни Петр, ни кто другой не слышит его. Всё. Наверх не залезть, обратно не спуститься. Он один. Единственный выход – разжать пальцы и рухнуть в пропасть.

Всхлипнув, Джейкоб ухватился за следующую перекладину.

Во вселенной открылась сияющая брешь. Запел тягучий оранжевый свет.

Пыль соткалась в ткань, ткань свернулась теплым влажным тоннелем, тоннель всосал Джейкоба, и чем ближе, тем шире брешь, потоком хлынул свет, а с ним голоса.

Он тянулся к ним и рвался, задыхаясь, и голова его распадалась, и раскалывалась, и корежилась, и множились голоса: сорок пять, семьдесят один, двести тридцать один, шестьсот тринадцать, восемнадцать тысяч, тысяча тысяч голосов, каждый неповторим, и удивителен, и странен; свет распахнулся океаном, грозный гудящий хор, и голоса накатили, двенадцать на тридцать, и еще на тридцать, и на тридцать, и на тридцать, и снова, и снова на тридцать и на триста шестьдесят пять тысяч мириад – шорох бесчисленных крыл…

– Вы явились, Джейкоб Лев.

Джейкоб лежал навзничь, руки-ноги не чувствовались, в груди бухало.

В глазах мутно, словно только что родился. Над ним склонился Петр. Ни один волосок не выбился. Рубашка без единой морщинки.

– Как вы себя чувствуете?

– Нафер… – Язык не слушался. – Наверное… се… сеодня… про… проущу… спортзал.

Петр усмехнулся и, потрепав по плечу, усадил Джейкоба:

– Вы молодец.

В висках зашумело, теперь перед глазами закачалась золотисто-зеленая пелена, и какой-то миг он сквозь зеленую призму взирал на буйный сад: изумрудная трава пробивалась сквозь половицы, набухший спорами папоротник захватил стропила, вились в мареве лозы, орхидеи роняли росу, расползался лишайник. Пышная и душная природа, в рвении своем страстная, до того подлинная, что ноздри взаправду наполнил пьянящий аромат гниения и возрождения.

Потом сознание сжалось, как натруженная мышца, зелень в глазах рассеялась, сад застыл и померк, соблазнительные формы превратились в источенные жучком балки.

– Встать сможете?

– Попробую.

– Ну давайте, потихоньку.

Неуклюже потоптались. Джейкоб оперся на коротышку в годах.

– Ну, отпускаю. Готовы? Точно? Шажок, другой… Молодчина, молодчина.

Длинная неотделанная мансарда без окон, заваленная поразительными грудами всякой рухляди.

Головокружение еще не прошло, покачивало. Керосиновая лампа на крюке служила ненадежным буфером тьме, что сочилась сквозь трещины, расползалась в пустотах, заволакивала скошенный потолок.

– Ну как вы? Лучше?

– Угу.

– Может, присядете?

– Все нормально.