в тонусе немцев, причем вне территории партизанской «республики» тоже накрошили и фашистов, и их украинских, белорусских, польских и иных прихвостней. Да, полицаев-то немцы набирают из местных маргиналов и обиженных, вот и с ними пришлось побороться нашим ДРГ.

А насчет казненного секретаря райкома нечего было идти в бургомистры, за предательство и поплатился Крынкевич (так звали ренегата). Красноармеец Василий Сазонов и сержант Иван Наметнов привели приговор обкома партии в исполнение. Средь бела дня убили ехавшего в бричке (важный какой бургомистр) Крынкевича. Выехал болезный из дому и до здания бывшего горкома не доехал всего триста метров, а Сазонов с Наметновым, с красиво состряпанными документами полицаев, сдернули с города, остался Мида (городок так называется) без бургомистра.

Прям не большевики этот Елисеев с Ильиных, а эсеры какие-то, это эсеры же баловались бомбочками да кинжальчиками, резали господ офицеров да министров царских почем зря. Может, понахватались Ильиных-то из амурских партизан, там воевал вместе со всякими эсерами, не секрет ни для кого, что белые не все были монархистами. А этот гебнюк, видимо, потом эсеров гонял, ну по своей службе. Блин, я так рад возвращению, что порю какую-то изрядную ахинею, простите.

Так вот, на базе все по-старому, только землянок прибавилось, и самое главное место расположения почти вылизано, ни соринки тебе, ни бумажки, это, видно, Елисеев строил всех. А может, и Машундра, с нее станется.

Ну, да ладно, полезно это, кстати. Машутка, как только я слез с ганомага, так и вцепилась в меня как клещ, пришлось ходить повсюду с ней (зато не раз чувствовал Анин взгляд из толпы, как очередь из пулемета). С Каллистратом только поздоровались, ну и он увел Легостаева к себе, там, у Викентия (ну, Легостаева), материала вагон и маленький локомотив, и пленные, освобожденные с танкоремонтного, и пленные, освобожденные на станции, опять же, поляки Легостаева, украинцы Онищука (испанца) и белорусы Михася.

Наскоро повидался с Кравцовым, Никифоровым, пожал руки микроэсерам Сазонову и Наметнову, и потащила Машундра меня к себе, причем сил у этой девушки больше, чем у «Тигра», теперь понимаю, как они (понятно кто) останавливали коня на скаку.

Часа два мы с Марией встречу отмечали, причем Маша так меня ласкала, как будто я отсутствовал не неделю (и то неполную), а по крайней мере год. И будто мы были в рейде не в Польше (тут же рядом), а как минимум в Антарктиде.

Кстати, нечаянно обратил внимание на Глафиру, она бросилась на шею Хельмута, однако вот и еще один партизанский роман, жизнь-то продолжается.

Все силы и у меня и у Манюни иссякли, теперь можно и переговорить.

– Ну, милая, рассказывай, как ты тут без меня?

– Как? Ну как тебе сказать, да без задних ног, каждый день разъезжали по окрестностям, скупали скот, бойцы жали жито (о, как заговорила моя городская краля, раньше она таких слов не знала), забот полон рот.

Тут же у нас еще и бойня, а зарезать даже самого маленького поросенка – это большие проблемы. Сперва надо его забить, потом освежевать, разделать. И это полдела, пока еще тепло, потому надо все это мясо просолить да развесить, чтобы от жары и ветерка оно провялилось. И это все хозяйство надо сторожить, а то всякие птицы и звери тоже кушать хотят. А зерно просушивать – это же тоже заботы, а его еще надо сжать, привезти, понимаешь?

Да, конечно, понимаю, в бытность мою юнцом, лет …надцати, лето я проводил у деда с бабкой в кишлаке, ну, и чтобы я не болтался без дела, дед меня отдал в колхоз. А ничего так, в сентябре приезжал в город загоревшим, обветренным и с заметно усилившейся мускулатурой (еще и с денюжкой в кармане). Так что сельский труд я как бы понимаю, правда, там мы возделывали в основном хлопок, но и другие растения тоже. Да, пшеницу жали и обмолачивали комбайны, но принципы-то ясны.

– Да, Машуня, понимаю, слышь, а не трудно тебе тут, ты ж у нас городская фря, пшеницу только на картинках да по телевизору видала, а тут бац тебе и пашаничка, и ржа, и картопь?[265]

– Ну и что, не трудно мне, для себя же стараемся, не на дядю забугорного.

– Слышь, Манюня, а ты у нас там, в двадцать первом веке, не особо коммунистическая фемина была, откуда все это?

– Милый, и ты у нас там отнюдь не был Че Геварой, и даже не Зюгановым, чего мне предъявы кидаешь, а? Ты еще Елисееву донос накатай, что я троцкистка, ну, или из графьев.

– Да ты успокойся, мне просто интересно.

– Просто там мы каждый рассчитываем на себя, и только, а тут все вместе, нет моего-твоего, есть наше. Тем более Родина в опасности, тебе не понять, а я из Ленинградской области и знаю не понаслышке, что такое блокада Ленинграда, в музее видела и дневник Тани Савичевой смотрела. И читала Николая Чуковского «В небе Балтики». Хотя, может, с названием, конечно, путаю, но там такие строки были, я их сто раз читала и сто раз плакала, а потом опять вспоминала, и опять слезы. О том, как женщина не ест и весь свой паек детям своим отдает, и как мальчик четырех лет перестает ходить с голодухи, и как он куски штукатурки ест, из-за того что они цветом напоминают хлеб, понял? Тварь ты бездушная.

Маша зарыдала, слезы лились из ее глаз, мне стало плохо, я тоже читал Чуковского, да она напутала с названием: книга называлась «Балтийское небо». У меня у самого прослезились глаза, когда я читал то самое место. Хоть я перечитал книгу еще раз пять, но больше то место перечитать не смог, духа не хватило, воли не хватило, смелости не хватило…